Хелен Миррен сыграла Голду Меир
В прокат выходит биографическая драма Гая Наттива «Голда. Судный день», посвященная нескольким неделям из жизни четвертого премьер-министра Израиля Голды Меир, пришедшимся на войну Судного дня. Противоречивую, как почти любая политическая фигура в израильской истории, героиню сыграла Хелен Миррен, добавив ее к своей галерее женщин, облеченных и отягощенных властью. Рассказывает Юлия Шагельман.
Когда картина переваливает за первую треть — после многочисленных заседаний и совещаний в прокуренной канцелярии премьер-министра, обескураживающих потерь и отступлений первых дней войны и вытянутого из Генри Киссинджера (Лив Шрайбер) лестью, уговорами и мягким шантажом обещания прислать на подмогу Израилю боевые самолеты,— Голда собирает людей, решающих судьбу страны, у себя дома, подав к кофе собственноручно испеченный шоколадный торт. Здесь министр обороны Моше Даян (Рэми Хьюбергер), руководитель Генштаба Дадо Элазар (Лиор Ашкенази), начальник военной разведки Эли Зеира (Двир Бенедек), глава «Моссада» Цви Замир (Ротем Кейнан) — все эти суровые, закаленные в боях мужчины смотрят на премьер-министра как на строгую, но любимую учительницу, перед которой слегка робеешь, но ее одобрение воспринимаешь как лучшую оценку. Амбициозный генерал Ариэль Шарон (Охад Кноллер) рвется в бой, предлагая прорвать оборону египтян с гораздо меньшими, чем у них, силами. Посовещавшись с остальными, Голда решает ждать: упоенный легким успехом противник непременно сам совершит ошибку. Когда все расходятся, она утешает Шарона тем, что ему еще представится шанс блеснуть, который в конце концов приведет его в кресло премьер-министра. «Но помните,— говорит она,— любая политическая карьера оканчивается провалом».
Со свидетельства ее собственного провала фильм стартует: после окончания войны, формально для Израиля благоприятного, Голда отчитывается перед государственной комиссией об ошибках и промахах тех первых страшных дней, принимая всю ответственность на себя. Сидящие напротив нее — грузной, с отекшими ногами, прикуривающей одну сигарету от другой,— строгие седовласые мужчины в черных костюмах не узнают (по крайней мере если верить Наттиву и сценаристу Николасу Мартину) ни о нервном срыве Даяна, после разгрома на Голанских высотах метавшегося по канцелярии и призывавшего пустить в ход ядерное оружие, ни о том, что Зеира знал о готовящемся нападении, но скрыл эту информацию, не желая признавать, что ошибся в своих прогнозах. Эти эпизоды показаны во флешбэках, утопающих в сигаретном дыму и освещенных тусклым коричневатым светом, едва пробивающимся в тесные кабинеты и заставленные старомодной мебелью комнаты сквозь опущенные жалюзи и задернутые занавески.
Боевых действий на экране и вовсе нет: иногда повествование разрывают короткие кадры черно-белой хроники, но все самое страшное здесь передано звуком, когда Голда и ее генералы слушают в штабе прямые эфиры с передовой — отрывистые переговоры, разрывы снарядов, крики погибающих солдат. Цифры потерь премьер-министр скрупулезно записывает в блокнот — потом она без колебаний ответит на соответствующий вопрос комиссии, не забыв никого. Да и как забудешь, когда ночами они вновь и вновь напоминают ей о себе, отчаянно моля, чтобы их отпустили домой.
Одновременно разворачивается собственное, частное сражение Голды — с лимфомой, которую она держит в секрете ото всех, кроме преданной ассистентки Лу Каддар (Камилль Коттен). Она тайно приезжает в больницу на сеансы радиотерапии (очередную сигарету Лу выдергивает из ее пожелтевших от никотина пальцев прямо перед началом процедуры), куда ее проводят через морг, и с каждым визитом мертвых тел в нем становится все больше. То ли это война недвусмысленно напоминает о себе, то ли измученный болью, бессонницей и тревогой мозг Голды находит материальное воплощение цифрам из блокнота.
Сама Голда в исполнении неузнаваемой под слоями грима Миррен тоже по ходу фильма превращается в символ и памятник и выдающейся женщине, и всей упрямой нации, продолжающей непреклонно держаться за кусочек пустынной земли. Иногда, впрочем, авторы фильма дают ей немного вздохнуть и снова стать человеком, как, например, в сцене, где она буквально пытает Киссинджера борщом: этот взгляд еврейской бабушки, следящей, чтобы внучек доел все до конца, узнает любой, кто хоть раз с ним сталкивался. Человеком, одиноким в смерти, как любой другой, она остается и тогда, когда умирает в больничной палате под бодрый голос из телевизора, сообщающий о сделанных благодаря ей шагах на пути к миру — пути, который и спустя сорок пять лет пока никуда не привел.