Вышло русское издание мемуаров Вернера Херцога
Издательство Individuum выпустило русский перевод воспоминаний Вернера Херцога, озаглавленных «Каждый за себя, а Бог против всех», дополнив его еще одной небольшой книгой того же великого киноавтора — «О хождении во льдах». По мнению Михаила Трофименкова, обе книги — типичный плод «сумрачного германского гения», лишь притворившийся мемуарами.
Проза Херцога безумнее, чем «Агирре, гнев Божий» и «Фицкарральдо»: к съемкам этих экстремальных шедевров он непрестанно возвращается как к худшему кошмару и лучезарному счастью всей жизни. Такое мог написать то ли Мюнхгаузен под галлюциногенами, то ли ницшеанский сверхчеловек. А то и любопытный марсианин, сующийся во все смертельные для людей ловушки — от пиков, слывущих кладбищами альпинистов, до полей гражданских войн.
Он якобы не видит снов, да ему и не надо: сама его жизнь — сон, тем более беспробудный, что Херцог купирует любой ее анализ. «Я лучше умру, чем пойду к психоаналитику (…) Если осветить всю комнату до последнего угла беспощадным светом, то жить в ней станет невозможно. Так же обстоит дело и с душой — если освещать все ее уголки, то места для жизни уже не останется. Я убежден, что психоанализ (…) сделал XX век ужасным. Да и весь XX век я считаю ошибкой».
Текст жизни он высвобождает из клетки координат «реальность-вымысел». «Истина не обязательно должна совпадать с фактами. Иначе телефонный справочник Манхэттена был бы Книгой книг», а камеры видеонаблюдения — «идеальным инструментом кинотворчества». Херцог исповедует не правду и не ложь, а «экстатическую правду», от объяснения ее смысла элегантно увиливает: дескать, это слишком долго и скучно.
Меньше всего читатель узнает о кино как процессе. Профессиональные детали растворяются в густом вареве магического реализма. Херцог аннулирует линейное время не текста, а самой жизни, словно пребывая во множестве эпох. Девственно беспощадная бесчеловечность Гималаев и первобытность Австралии и Амазонии; средневековье баварского захолустья 1940-х и будущее, осязаемое в лабораториях НАСА.
Декорации военного детства реалистичны: зарево города под бомбами на горизонте, тайники с оружием «вервольфов», голод-холод. Но населяют декорацию существа не от мира сего. Навеки согнут под прямым углом гигант Штурм Зепп, взваливший на спину исполинский ствол. Силач-контрабандист Зигель Ганс дразнит погоню игрой на трубе с горных склонов. Девушку, которую Херцог делил с кузеном, доводит до суицида некая порча: да и его самого цапнула ведьма.
Хороши и предки автора. Взять хотя бы его родителей, в юности романтических нацистов. Мама-биолог изучала слух рыб и играла им на блокфлейте. Отец с покрытым шрамами лицом дуэлянта был фантастически одарен, владел и арабским, и японским, а жизнь провел в блаженной иллюзии, что пишет некий великий ученый труд.
С таким-то анамнезом Херцог нашел себе ненавистное и боготворимое альтер эго в лице Клауса Кински. Он еще не помышлял о режиссуре, а Клаус уже играл на сцене, периодически обрушивая на зрителей водопады грязной брани. Жил нагишом, спал, зарывшись в груды листьев, голосом бил бокалы и не открывал двери, а вышибал. Доступ же к оружию в экспедициях на край света делал его смертельно опасным, словно Херцогу мало собственного свойства притягивать боль и смерть.
Первая книга оборачивается каталогом катастроф, преследующих автора, давно переставшего считать «обычные» переломы. Укус ядовитой крысы сорвал поездку на войну в Конго, откуда потенциальные спутники Херцога живыми не вернулись. Под перекрестным огнем в Никарагуа его ослепила, укусив в глаз, оса. На съемках «Трудно быть богом» Питера Флайшмана он лишился зубов, на «Пылающем сердце» Петера Патчака в лицо ему вонзились сотни осколков.
Ладно бы он один страдал, но ведь рикошетит. На съемках «И карлики начинают с малого» актера-лилипута охватило пламя, догнать и затушить его удалось не сразу. «Фицкарральдо» запомнился двумя авиакатастрофами и наводнением, индейцы разили чужаков стрелами, а один статист, укушенный змеей, отпилил себе ступню. Стоило Херцогу затеять на Аляске спектакль об эльфах, как местные школьники замыслили массовое убийство, а в Никарагуа перед ним вдруг застрелился герой фильма — мальчик-солдат.
За мощным мазохистским опытом, якобы запротоколированным в «О хождении…», можно далеко ездить. В ноябре 1974-го, узнав о болезни своей «богини» Лотты Айснер, великого историка кино, Херцог, отводя от нее смерть, потопал пешком от Мюнхена до Парижа. Согласно сурово-истеричному тексту, каннибальские джунгли покажутся раем по сравнению с 700 км в сердце Европы.
Бытовые детали — те же стертые ноги — оттеняют неотмирность автора. Двигаясь сквозь сплошные бураны и ливни, он возносится над подлой землей, изрезанной тракторами, заваленной потрошенными механизмами и сигаретными пачками, «похожими на трупы». «Простоял целую вечность в мясной лавке, думая об убийстве». Все его фантазии о смерти: удушенного императора Эфиопии или камбоджийских солдат, девушки, рухнувшей на паперти, или школьника, выпавшего из автобуса.
До размеров Вселенной разрастается вокруг него зияющая пустота. Даже речь опасных аборигенов, чьи дома он взламывает ради ночлега, непонятна: то за ним следит зловещий монтер на столбе, то манит татуированная монахиня. Хорошо еще, что людей меньше, чем грибов размером с тележные колеса и безумных животных: танцующие, как пьяные, фазаны, сотни тысяч «лошадей, посеревших от возраста». Но громче всего хрип и лай неотступных ворон.
А прилетели-то птички прямиком из аэропорта имени Эдгара По, олитературив «невымышленную» жуть. Выдал себя Херцог как неисправимого романтика чисто германского разлива. Экзамен на верность традиции — это и есть «экстатическая правда» — выдержал блестяще, не столько сняв, сколько подвесив вопрос, а как же, черт возьми, все было «на самом деле». И правда, как?