Елизавета Леонская об исполнительской практике, звукозаписи и духе времени
Всемирно известная пианистка Елизавета Леонская выступила в Большом зале петербургской филармонии с Девятым концертом («Jeunehomme») для фортепиано с оркестром Моцарта. 28 апреля она исполнит его же в московском зале Чайковского. Живущая в Вене 77-летняя ученица Якова Мильштейна продолжает вести интенсивную концертную жизнь. О ее перипетиях Елизавета Леонская рассказала Владимиру Дудину.
— А зачем их находить?! Они просто есть, и это не момент сомнений и размышлений, это так есть, и все. Я всегда очень счастлива сюда приезжать. Это такая данность. Если не брать за точку отсчета то, что негативно или, как сегодня любят говорить, токсично, чревато и неприятно, тогда все встанет на свои места. На это должна быть только добрая воля людей и больше ничего. Чтобы каждый хотел, чтобы было хорошо по голосу совести. Думаю, это просто погода в социуме, каким каждый хочет быть в отношениях с другими. Когда нет респекта к другим, тогда ничего и не будет. Респекта не только к композитору, или писателю, или к кому-то, кто там хороший, но ко всему и ко всем. Тогда будет равновесие.
— Это был заказ филармонии, ее желание. Оркестранты сказали, что давно не играли это сочинение, что меня очень удивило, потому что везде в мире это один из самых популярных концертов, наряду с ре-минорным, ля-мажорным, до-минорным. Но Девятый концерт очень богатый и необычный. В середине финала там звучит менуэт, создающий особенную атмосферу, Андантино второй части тоже отличает «необщее выраженье» этого концерта с его трагичным до-минором. Этот концерт дорог мне каждой нотой, за которую приходится бороться.
— Могу рассказать один эпизод из второй половины 1960-х, свидетелем которого я была. В Ленинграде находились дирижер Курт Мазур, Святослав Теофилович Рихтер и Дитрих Фишер-Дискау, с которым они исполняли, возможно, «Прекрасную Магелону» Брамса. Мы сидели в комнате гостиницы «Европа», не помню в чьей, может быть, у Святослава Теофиловича. Фишер-Дискау обращается к Мазуру и говорит: «Мазур, я тебя поздравляю, ты только что справил свое 50-летие». Тогда они мне казались глубокими стариками. На это Мазур ответил, что, мол, «и ты тоже ведь недавно справлял». Реакция была следующая: «Да, два года назад, но жизнь стала не легче». И это говорил великий Фишер-Дискау, который был тогда на олимпе, обложенный всеми венками, цветами, чем угодно, на всех тронах сидящий. Вот таков и мой ответ — или, если изъясняться пословицами, «дальше в лес — больше дров». Одна нота сама по себе не существует, к тому же мы связаны с акустикой. Как только ты попадаешь в другой зал, как, например, в Большой зал филармонии, я чувствую необходимость опять просмотреть текст, потому что здесь нужно строить фразу немножко иначе в связи с тем, как звук развивается, а особенно в Моцарте это всегда большая сложность. И над этим все время приходится работать, корректировать, думать, проверять, это постоянный процесс.
— На это я тоже могу ответить цитатой. Мравинский в интервью сказал: «Я могу только убедить слушателя своим исполнением». Не существует одной точки под названием Моцарт, это что-то другое, гораздо шире. Публика на 90% — просто люди, которые приходят слушать музыку, которая их или затрагивает, или проходит впустую. Моцарт ведь не в том, как сейчас студенты или некоторые музыканты балуются, придумывая новые орнаменты для длинных нот. Это тоже можно делать, но это же еще не дух Моцарта. Это дух времени. Ну и что? Сделали вы парочку украшений. Там другое — то, что за нотами.
— Знаете, у Моцарта это тяжелее всего. Во время работы вдруг начинает казаться, что вот-вот-вот, как вдруг он куда-то улетучивается. В Моцарте очень трудно ощущение точного времени или, говоря современным языком, «тайминга» при всей интенсивности. В Моцарте практически нельзя брать время. Этих сложностей ни в Бетховене, ни в Шуберте нет.
— У Баха другой текст, там этого не возникает. Я могу привести вам еще одну замечательную цитату. Однажды в каком-то доме я столкнулась с Иегуди Менухиным и начала жаловаться, как туго с Моцартом. А он был всегда очень коммуникативным человеком и очень ясным, очень включенным в любую ситуацию. Он сказал: «Бах — духовный композитор, поэтому мы знаем, в какую сторону думать и чувствовать, а Моцарт — мирской, но у него небо было в кармане». Моцарт — это трудно, но приблизиться к нему можно попробовать, найти путь.
— Когда к этому привыкаешь и микрофоны перестают казаться врагами, тогда процесс очень интересен. Как в гримерной, может быть, когда актер на себя смотрит, входит в образ и проверяет, что же на его лице — то или не то. Очень важен еще и звукорежиссер. Сейчас я очень счастлива, потому что работаю с великолепным профессионалом, музыкантом, виолончелистом, идеально воспитанным человеком, строгим, но благоволящим музыкантам, в нем хорошая энергия. Запись ведь всегда утомительный процесс, требующий много часов при сжатом времени. Это не то, что пришла, поиграла и сказала «на сегодня хватит». Потом начинаются корректуры, кое-что приходится менять, ну и все начинает сдвигаться. Словом, процесс. Мое отношение к этому вошло в привычку, я уже знаю, что меня ждет.
— Да, я много играю. Но свой график называю «аритмия», потому что концерты планируются в разное время в разных городах, поэтому часто приходится метаться с высунутым языком. Сказать «нет» можно, это самое легкое. Но мне все интересно, тем более раз уж оно на меня идет. Еду в Бремен записывать на Warner пластинку Второй венской школы — Шёнберга и других. Потом в Вене неожиданно возникший концерт, но я согласилась, потому что там есть сочинение Гершковича, жившего в Москве, учившегося в 1930-е годы у Веберна и Берга, знакомого с Шёнбергом,— мы у него брали частные уроки по гармонии и анализу формы, у него были важные труды по форме у Моцарта и Бетховена. Сейчас о нем выходит книга Алексея Любимова, переводится на немецкий. В этом же концерте будет Флейтовое трио Фирсовой и прелестное сочинение «Сферы» ее супруга Смирнова (умершего в первую волну ковида), последнего ученика Гершковича, так что это мой внутренний долг. В мае будет сольный в Бухаресте с тремя сонатами Брамса, в Бонне с программой Моцарта и Брамса, потом сольный концерт в Берлине в зале Булеза с музыкой Брамса, Шёнберга, Веберна, а на следующий день в Вене играю Моцарта и Брамса. В июне будет камерная музыка — квинтеты Шостаковича и Дворжака и до-минорный квартет и квинтет Брамса. Пианист Джулиус Дрейк пригласил меня сыграть с ним Шуберта в четыре руки на его фестивале и потом в Вигмор-холле в Лондоне, где Steinway празднует юбилей. Много всего.