Как преуспевающий карьерист второй половины XVII века оказался эмигрантом и автором одной из главных книг о России своего времени
История дьяка Посольского приказа Григория Карповича Котошихина — в своем роде модельная: успешная карьера, копеечная (буквально) кража, изгнание из обжитой Москвы в места опасные и дикие, предательство, бегство и гибель предателя. Правда, от него еще осталось сочинение о России второй половины XVII века, которое и теперь важный источник для историков. Да и вообще — интересное чтиво.
Интересно было бы вам узнать «о царех, и царицах, и о царевичах, и о царевнах, и о женитбе царской, каким обычаем бывает веселие»? Шведскому канцлеру, главе королевского правительства Магнусу Габриэлю Делагарди было в свое время интересно. А веселие, кстати, происходит так: «И на утре того дни, в которой быть женидбе, бывает царь в первой соборной церкве и молебствует; и по молебствовании патриарх благословляет царя крестом и кропит водою святою, и царь прикладывается к образом и святых к мощем; а потом благославляетца у патриарха о женидбе своей, и патриарх его благословляет словом. И пойдет царь из церкви в другую соборную ж церковь, где погребены прежние цари, и в то время отправит по мертвых пение, и, учиняя у гробов прощение, пойдет к себе».
Такое вот веселие. Никаких тебе, как говорится, вечеринок.
Автор этого познавательного описания и наш сегодняшний герой — дьяк Посольского приказа Григорий Карпович Котошихин. Родился около 1630-го в семье монастырского казначея. Карьеру начинал в Приказе Большого дворца (это что-то вроде министерства двора в империи — царские доходы, царские расходы, царское имущество). Позже был переведен в Посольский приказ.
«Это что-то вроде министерства иностранных дел»,— хочется сказать, и это будет правдой, но все сложнее: приказная система управления отличалась особой логикой, которая нам, возможно, представилась бы хаосом. При Посольском приказе работали собственные иконописцы, включая выдающихся — Карп Золотарев, например, оттуда (его иконостасы можно и теперь увидеть в знаменитой церкви Покрова в Филях, в Большом соборе Донского монастыря, в церкви Покрова в Медведково). И мастера разных иных художеств тоже трудились. И атмосфера царила особая. Дьяки Посольского приказа уже в силу занятий поддавались, как сказали бы теперь, иностранным влияниям. Переводили на досуге рыцарские романы, писали по заимствованной из Польши моде тяжеловесные стихотворные послания. Сборище интеллектуалов, в общем, питательный бульон для потенциальных измен.
Да, вот еще виньетка: именно дьяки Посольского приказа переводили на русский «Артаксерксово действо», первую пьесу, поставленную в России, в Комедийной хоромине царя Алексея Михайловича, и написанную служившими в Москве немцами. Историю о том, как Эсфирь и Мордехай победили нечестивого Амана. Это все, правда, было уже после бегства и гибели нашего героя, но зато теперь вы знаете, что русский театр начинался с пуримшпиля. Щегольнете эрудицией при случае.
Карьера Котошихина складывалась. Помимо прочих талантов, он отличился необычайно красивым и разборчивым почерком, это тогда ценили. Григорий Карпович участвовал в важных переговорах, неоднократно бывал за границей, насмотрелся на чужую жизнь. И совершил первое государственное преступление — допустил ошибку в записи царского титула в одном из документов, за что был бит батогами.
Трудно сказать, обиделся ли за это Котошихин на родину,— телесные наказания особенно оскорбительным делом в Московии не считались, поступили с ним, по понятиям тогдашнего времени, вполне гуманно. Даже со службы не прогнали. Он по-прежнему участвовал в дипломатических миссиях и охотно принимал от шведских коллег (Россия как раз собиралась подписать с Королевством Шведским мирный договор) сначала подарки, а потом и взятки — но уже в обмен на секретную информацию.
Это все, впрочем, стало известно позже: предателя не разоблачили. Иначе бы просто казнили — или не просто, а жестоко и замысловато,— и не было бы у нас ни книги о Московском царстве, ни повода для этого рассказа. Однако разнообразные беды Котошихина преследовали. Сначала его отец был обвинен в растрате и у него конфисковали дом. Проводилось расследование, растрата оказалась смешной — 15 копеек, но дом не вернули. А потом, в 1663 году, и самого нашего дьяка выслали из Москвы под Смоленск, в действующую армию (Россия воевала с Польшей). Видимо, он все-таки был уже у начальства на плохом счету.
И вот это, похоже, московскому дьяку совсем не понравилось, к тому же отношения с армейским начальством у него не заладились. Котошихин бежал. Сначала, естественно, к полякам. Даже получил от короля оклад: человек знающий, полезный. Но узнал, что ведутся секретные переговоры о его выдаче, и не стал дожидаться, чем переговоры кончатся. Силезия, Пруссия, Любек, наконец — Стокгольм.
Страх не беспочвенный: Московское царство считало, что подданные государя — это собственность государя, и всегда пыталось добиться возвращения беглецов. Есть, например, история Никефора Алфери (он же — Никифор Григорьев). Григорьев — первый русский, закончивший Кембридж. Борис Годунов — да-да, именно он здесь первый, а не Петр Великий — отправил нескольких русских недорослей учиться за границу. Потом случилась Смута, про студентов забыли, а когда вспомнили — найти удалось не всех. Григорьева нашли, но он к тому времени сменил имя, веру, женился и стал англиканским священником. Русский посол в Лондоне тем не менее требовал его выдачи и смутил английское правительство — торговля с Московией была важным делом, ссориться не хотелось. Однако решили все-таки, что силой выслать из страны гражданина они не имеют права. Но то — англичане; поляки, понимавшие уже неизбежность мира, могли оказаться менее щепетильными, и понятно, что ждало бы Котошихина дома. Застенок, дыба, кнут, плаха.
В Швеции были связи, в Швеции нашлась служба. Котошихин — вернее, Иоганн Селецкий, он тоже сменил имя — получил жалование и работу в государственном архиве. Тогда же взялся, с подачи государственного канцлера, за труд, который и обеспечил беглецу в конце концов пусть скромное, но все же бессмертие. «Описание Московского государства, различного сословия людей, в нем находящихся, их обычаев, как во время радости, так и во время печали, а также описание их военного дела и домашней жизни». Обо всем и сразу, без понятной нам логики. И о придворном ритуале, и об устройстве войск, и о том, как работают приказы, о городах, о бунтах и беспорядках, о боярах, о купцах, о крестьянах… Котошихин о русской жизни знал многое, и сочинение его охотно читали при шведском дворе. Книжка вышла подробной и злой — дьяк на родину, очевидно, все же обиделся.
Но тут повторилась польская история — перебежчик узнал, что московиты требуют его выдачи, и нет никаких гарантий, что шведы в рамках сложных дипломатических игр не удовлетворят эту просьбу. Из Стокгольма он на всякий случай сбежал и поселился в имении у коллеги, переводчика из государственного архива Даниила Анастасиуса.
За дружбу и за кров отблагодарил своеобразно: то ли ограбить попытался гостеприимного хозяина, то ли жену его соблазнил, здесь ясности нет. В общем — ссора, пьяная драка, четыре ножевых. Анастасиус умер, а Котошихина арестовали и судили. Приговор — смерть. Осенью 1667 года русскому перебежчику отрубили голову.
Но и это еще не конец его приключений: поскольку родни в Швеции у Котошихина не было и хоронить его было некому, труп передали профессору медицины Рудбеку из университета Упсалы. Профессор очистил кости от плоти, а скелет превратил в учебное пособие. Скелет Котошихина видели в университете еще в ХХ веке, но потом он все-таки куда-то затерялся.
Книга тоже могла бы затеряться. Екатерина II знала о ее существовании и собиралась прочесть и переписать, но руки не дошли. Историк Александр Тургенев, брат декабриста, собиравший в иностранных архивах сочинения о России, тоже узнал, что есть такой любопытный документ. После этого русские ученые искали работу Котошихина целенаправленно, нашли, издали. Теперь это важнейший, хоть и довольно тенденциозный источник наших знаний об эпохе царя Алексея Михайловича.
Такая вот жизнь, короткая, зато бурная, настоящий роман. А вот если бы не выслали обидчивого дьяка из Москвы, не погнали бы с теплого места в приказе на войну,— ничего бы этого не было. И очень увлекательной книги тоже не было бы.