Премьеры лионской Biennale de la danse
В Лионе завершилась первая неделя 20-й Biennale de la danse (о ее открытии “Ъ” писал 9 сентября), главными театральными событиями которой стали две премьеры — мировая и французская. Из Лиона — Татьяна Кузнецова.
Впервые за сорок лет у лионской биеннале два арт-директора — юбилейный фестиваль поневоле оказался на распутье. Возглавлявшая фестиваль с 2010 года французский хореограф Даниэль Эрвье, получив назначение в Париж, передала бразды правления преемнику, португальцу Тьягу Гедешу. Но поскольку официальная смена власти произошла лишь четыре месяца назад, программу биеннале формировали оба директора, и не заметить это трудно: хотя лионский фестиваль всегда чурался снобизма и декларировал демократичность, в этот раз разрыв между «культурным» и «популярным» танцами обозначился весьма отчетливо. У обоих направлений есть рьяные приверженцы, но делить публику на «консерваторов» и «новаторов» было бы неверно: французы, охочие до всего нового, открыты любым экспериментам. Скорее это различия поколенческие и социальные. Респектабельная публика ходит в традиционные театры, молодежь оккупировала «Завод Фагор» — новое танцпространство на окраине, где после череды бесплатных представлений можно брататься с артистами и тусоваться далеко за полночь, а лионские обыватели, особенно мамаши с детьми, радуются уличным спектаклям, возникающим на площадях и скверах по всему городу.
В первую неделю «респектабельную» часть биеннале поддержали две громкие премьеры. В Лионской опере дебютировал Христос Пападопулос, поставивший для труппы часовой спектакль «Мицелий». А на родной сцене биеннале, в Maison de la danse, знаменитый Сиди Ларби Шеркауи, недавно возглавивший Большой балет Женевы, показал с новой труппой свою последнюю постановку — одноактную «Укие-э». Оба автора декларируют стремление к душевной гармонии и пропагандируют человеческую сплоченность как способ противостоять катаклизмам жестокого мира. Судя по восторженной реакции зрителей, их проповедь находит массовый отклик. Но, как ни странно, опытный манипулятор Шеркауи, прекрасно знающий, чем и как держать публику, вдруг проявил избыточное многословие (словесное и движенческое), простительное разве что новичку. В то время как дебютант-грек отчеканил минималистическую формулу спектакля с непреклонностью уверенного в себе мэтра.
«Мицелий» Пападопулоса — этакий балетный «Черный квадрат», рядом с которым танцы великой минималистки 1960-х Люсинды Чайльд кажутся фейерверками Форсайта. На весь час — три простейших движения ногами: «змейка» (при которой фронтально развернутое тело как бы плывет, как в ансамбле «Березка», только параллельно рампе), переступания с ноги на ногу почти на месте и легкий бег вперед-назад. Руки и корпус при этом следуют естественной координации, не допуская никакой самостоятельности. Аскетизм хореографа поддержан всей командой. Приглушенная ласково-грозная, как подземный рокот, музыка композитора-электронщика Коти К.; маслянисто-черный трикотаж брюк и топов, черный кабинет сцены, приглушенный свет, скрывающий ноги до колен. Непостижимым образом эта лапидарная конструкция засасывает, как черная дыра: пульсирующий ритм, причудливо-асимметричные перемещения, непредсказуемые соотношения группы и одиночек и общее телесное дыхание при кажущейся свободе каждого артиста. Двадцать разнокалиберных танцовщиков Лионской оперы танцуют так, будто действительно повязаны невидимыми нитями и питают друг друга энергией, как подземная грибница. Расчет времени, пространства, сценической композиции здесь безупречен и тем более невероятен, что это первая работа хореографа Пападопулоса с большой профессиональной труппой. Случайная это удача или начало интересной карьеры — главная загадка «грибной» мировой премьеры.
Сиди Ларби Шеркауи постарался сделать свою проповедь максимально занимательной. Термин «укие-э» (обычно им обозначают эпоху в классическом японском искусстве XVII–XIX веков) он трактует дословно, как «плывущий мир», дополняя его омофоном — буддийским «путем скорби». Эти «мир» и «путь» визуально прекрасны. Огромная сложносоставная передвижная лестница сценографа Александера Доджа составляет эффектнейшие трехмерные мизансцены, позволяя танцевать и позировать на все уровнях сцены. Художник Юима Накадзато ловчайшим образом соединил европейские юбки-брюки и топы с силуэтом кимоно, расцветив изнанку костюмов райскими красками Хокусая. «Живые» японские барабаны и флейта, японское пение и речь, дополненные европейской электроникой, создают разнообразный звуковой ландшафт, а сам Шеркауи — столь же обширный ландшафт телесный. Тут и широкие броски полурондов, и ранверсе, и пируэты, и партерные поддержки, и обильные пор-де-бра, и телесные неистовства, заимствованные у боевых единоборств, и рискованные падения плашмя с верхней ступени лестницы в невидимую пустоту.
Но когда такое падение совершается в двадцатый раз, когда все тридцать персонажей танцуют примерно одно и то же на одинаково истеричной телесной ноте; когда солист повторяет свои чувственные адажио с любой партнершей, которую ему выдает хореограф; когда танцовщик-японец в который раз проделывает свое танцевальное харакири, обагряя руки «кровью»; когда в качестве кульминации солистка зачитывает семиминутную мораль про то, что жить следует аскетично, не гоняться за продукцией престижных марок, принимать себя и других такими, какие мы есть,— волей-неволей хочется поступать ровно наоборот.