В Театре на Таганке поставили «Гамлета»
Нынешний сезон стал сезоном «Гамлетов» — в московских театрах вышло уже полдюжины постановок по главной трагедии Шекспира. Режиссер Мурат Абулкатинов предложил Театру на Таганке собственную, оригинальную версию истории принца Датского, которая выглядит не почтительным оммажем легендарной постановке Юрия Любимова, но диалогом с ней, считает Марина Шимадина.
Ставить «Гамлета» в театре, где игрался легендарный спектакль Любимова с Владимиром Высоцким, шаг смелый до безумия. Но, делая эскиз на лаборатории, посвященной знаковым для Таганки произведениям, Мурат Абулкатинов не рассчитывал, что он станет полноценной постановкой. И в этой лабораторной работе режиссер нащупал новое, сегодняшнее звучание текста, перепетого уже на все лады. Нашел актуальный конфликт и прежде всего нового Гамлета, которого убедительно сыграл молодой артист Сергей Кирпиченок.
Наш главный исследователь Шекспира Алексей Бартошевич писал, что в этой трагедии, как в зеркале, каждая эпоха видит свой портрет, героя своего времени. У Мурата Абулкатинова это тонкий, чувствительный и рафинированный представитель поколения Z, из тех, кого еще пренебрежительно называют «снежинками». Он не хочет участвовать в круговороте мщения, борьбе за власть или даже справедливость, не собирается «вправлять веку сустав», понимая тщету любых усилий. Этот юный пацифист уже знает, что любое насилие порождает только новое насилие, и выбирает недеяние, отказывается от наследства и добровольно выходит из игры. Но Клавдий, для которого власть — безусловная и высшая ценность, не может понять такого странного выбора и не верит ему, подозревая опасный заговор. Причем отец и дядя Гамлета тут, по сути, две стороны одной медали, обоих ярко и даже слишком темпераментно для «диетического» стиля режиссера играет Анатолий Григорьев — бывший артист новосибирского театра «Старый дом», недавно принятый в труппу Таганки.
То есть конфликт двух поколений здесь еще и эстетический или «стилистический», как говорил диссидент Андрей Синявский про свои разногласия с советской властью. И это тоже иронично отыграно в спектакле. Актеры бродячей труппы (они же могильщики) сетуют, что в театрах сейчас сплошные дети: «ничегошеньки не умеют, ни разобрать, ни поставить». Гамлет, в свою очередь, дает им мастер-класс, как читать «Быть или не быть». Все происходящее — похороны, переходящие в свадьбу, пышные речи, страсти и убийства — он воспринимает как дурное лицедейство. Театр в театре тут работает как метаприем, а пустая сцена мыслится именно как игровая площадка, оформленная несколькими разноцветными занавесами. В сценографии Софьи Шныревой, постоянного соавтора режиссера, конечно, читается отсылка к знаменитому занавесу Давида Боровского в любимовском «Гамлете». Но если там он символизировал силу рока, сметающего героев, здесь занавесы становятся некоей рамой представления, делая из живых людей персонажей. Гамлет Высоцкого читал стихи Пастернака: «Я люблю твой замысел упрямый и играть согласен эту роль». Но та роль была предназначена герою свыше, а нынешнему Гамлету сценарий диктуют социальные условности. И отказ ему следовать — это тоже поступок (как было и в недавнем спектакле Петра Шерешевского «Ромео и Джульетта. Вариации» в МТЮЗе).
При внешнем холодноватом минимализме, характерном для спектаклей Абулкатинова, и всех его узнаваемых приемах вроде заторможенных танцевальных процессий (режиссер по пластике Никита Беляков) некоторые сцены производят очень сильное впечатление: например, смерть Офелии (Ксения Галибина), когда на нее, бегущую по кругу, все по очереди выплескивают воду из бокалов. И становится очевидно, что ее гибель, как и конец умного и благородного Полония (Филипп Котов),— не случайность, а часть интриги свихнувшегося тирана, который всюду видит врагов и старается подставить Гамлета.
Очевидная удача постановки — новая сценическая редакция пьесы, фактически оригинальный текст (драматургом значится Ника Ратманова, но во многом это коллективное сочинение — режиссер и актеры тоже вносили свою лепту во время репетиций). Сохраняя шекспировскую лексику и образность, она звучит гораздо легче и современнее существующих переводов, а главное — попадает в нерв дня. Тут есть и про «обезумевший глобус», и про «конец времени», и про «потерянное завтра» вчерашних детей.
Интересно, что тема детей, которые расплачиваются за грехи отцов, возникала и в двух недавних студенческих постановках «Гамлета» — у Татьяны Тарасовой в ГИТИСе и Филиппа Гуревича в Школе-студии МХАТ. На Таганке Гамлет и Офелия тоже очень юны и еще не забыли своих ребяческих игр — для них режиссер сочинил несколько новых трогательных сцен. А на дуэль с Лаэртом (Максим Михалев) герой выходит с шуточным прутиком, особенно нелепым против пистолета. Этот книжный мальчик, переводящий Катулла и Проперция, чувствует всю фальшь разыгрываемого перед ним грубого фарса и противопоставляет ему новую искренность и гуманизм. Он верит в силу любви и поэзии, которая если и не может изменить этот мир, то делает его чуть более сносным.