Андрей Плахов — к столетию Клода Ланцмана
Сегодня, 27 ноября, исполняется 100 лет со дня рождения классика европейской кинодокументалистики, легендарного публициста и режиссера Клода Ланцмана. О нем вспоминает Андрей Плахов.
Ланцман вошел в историю как режиссер девятичасового документального фильма «Шоа» — самого важного из всех, снятых о холокосте. Его составили интервью с непосредственными свидетелями, вольными или невольными соучастниками преступлений. Чтобы найти их и побудить заново войти в страшную воду воспоминаний, словесно воспроизвести свой опыт, у Ланцмана ушло около 15 лет жизни. Сюжет этих детективных съемок включал поездки по всему миру, погони и конфликты с полицией, уловки в виде скрытой камеры. Но Ланцману было ко всему этому не привыкать.
Человек-легенда, человек-авантюра, он юношей участвовал во французском Сопротивлении, после войны дружил с Жан-Полем Сартром, был в романтических отношениях с Симоной де Бовуар.
Работал главным редактором основанного Сартром журнала Les Temps Modernes. Описал свою богатую событиями жизнь в книге «Патагонский заяц», ставшей бестселлером. Однако всюду — даже в Израиле, где был удостоен высших почестей,— ощущал себя чужаком, посторонним. Именно отчужденный, почти инопланетный взгляд придает такую мощь его фильмам. Ибо постигнуть ужас того, о чем он снимает, с позиции человеческой логики и практики невозможно.
А меня с Клодом, уже на закате его лет, связала личная история — совершенно внезапная, ничто не предвещало. Мы пригласили его в Петербург на фестиваль «Послание к человеку». Программа почетного гостя предполагала символический выстрел из пушки в Петропавловской крепости. Я сомневался в разумности этой идеи, но Ланцман написал, что готов. И на моих глазах 92-летний ветеран поднялся по высокой лестнице (всего с одной остановкой) к орудию и выстрелил. Выглядел гордым и довольным. Его сопровождала подруга.
Вечерами, как донесла разведка, он ужинал в номере с водкой и икрой.
Потом показали его фильм «Напалм», полный глубокого сострадания к Корее — стране, пережившей трагедию тотального истребления. Он сам побывал в Пхеньяне в середине 1950-х, видел последствия войны собственными глазами и пережил своего рода любовное приключение под надзором северокорейских спецслужб.
На обсуждении этой картины мы неожиданно подружились, он даже назвал меня своим сыном и в последний вечер пребывания в городе пригласил на ужин в ресторан «Мансарда» с видом на Исаакиевский собор.
Первый вопрос, который задал мне Ланцман: «Ты еврей?» Отрицательный ответ разочаровал его, но после недолгой дискуссии мы пришли к выводу, что в символическом смысле «все мы евреи».
Он весь вечер рассказывал о своей семье, тогда я узнал, что не так давно Клод потерял единственного, позднего сына, который, еще не дожив до 30, умер от рака.
Его страсть к жизни была невероятной. Он с трудом ходил, опираясь на палку, но, как выяснилось, каждую субботу садился за руль и гнал по автобану из Парижа в Женеву, где жила его подруга.
За ужином он съел дюжину устриц и бифштекс с кровью, выпил три больших бокала красного вина и предложил по четвертому.
Я отказался, но он все же заказал себе и выпил. Когда расплачивался карточкой, что-то не сработало, и я заплатил своей. На следующий день провожающие с трудом добудились его в отеле и отвезли в аэропорт. Через них он передал мне деньги за ужин, поскольку, как было сказано, приглашал он.
Мы еще раз увиделись в Париже, я навестил Ланцмана дома, он почти не мог общаться: подхватил инфекцию и был очень слаб. Но и не думал сдаваться. Последний раз я увидел его на Каннском фестивале — увидел издалека и сразу узнал по походке, костюму и красному шарфу. Он вышел из автомобиля и приблизился, поддерживаемый подругой, к знаменитой фестивальной лестнице. А потом поднялся на нее.
Он не собирался умирать. Спустя полгода на кладбище Монпарнас я легко нашел могилы Сартра и Симоны, всегда окруженные паломниками. А вот «моего французского отца» пришлось искать долго. Кого спрашивал, говорили: где-то здесь, рядом. И действительно, он упокоился совсем неподалеку, среди архаичных камней еврейского участка кладбища, вместе со своими кровными родственниками. И оттуда, чуть со стороны, наблюдает за посмертной жизнью друзей-единомышленников.