Содержание:
С чего началась первая общеевропейская война и кто в ней победил
375 лет назад, осенью 1648 года, был подписан Вестфальский мир, которым завершился первый общеевропейский военный конфликт в истории — Тридцатилетняя война. Венецианский дипломат Альвизе Контарини, будущий дож, восторженно писал тогда о мирном конгрессе: «Одним из чудес света можно признать то, что в едином месте собралось столько людей с разными интересами, пришедших к общему согласию, которые одновременно устраивали собственные дела и дела всего христианства». О самой Тридцатилетней войне тоже можно сказать, что это было переплетение заботы о «собственных делах» и борьбы за будущее христианского мира. Только переплетение не чудесное, а чудовищное, невиданное по размаху и жестокости, кровавое и, наконец, часто попросту бессмысленное.
Как смею я, глупец, не замечая зла, Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла, Петь песни о любви, о благосклонном взоре, Изяществе манер, пленительности уст?! —
восклицал во время войны Мартин Опиц (1597–1639), первый большой поэт немецкого барокко. Вопрос, что он задает, вовсе не праздный: именно германские земли за три военных десятилетия пострадали больше всего. Около 6 млн жертв, по самым умеренным оценкам. Тысячи разрушенных городов и десятки тысяч деревень. Целые регионы, запустевшие хорошо если на четверть, а не на половину или на две трети. Беженцы, голод, толпы калек и нищих, неурожаи, эпидемии тифа и чумы. «Сплошь и рядом берутся за оружие по ничтожным поводам, а то и вовсе без всякого повода, а раз начав войну, не соблюдают даже божеских, не говоря уже о человеческих, законов, как если бы в силу общего закона разнузданное неистовство вступило на путь всевозможных злодеяний» — так в 1625 году ужасался еще один очевидец, великий правовед и философ Гуго Гроций.
Сначала это был как будто бы локальный религиозный конфликт, касающийся габсбургских владений в Священной Римской империи германской нации. Но очень быстро все превратилось в огромную нескончаемую войну (серию частично пересекающихся войн, если формально), в которую прямо или опосредованно был вовлечен весь континент — от Иберийского полуострова до России, от Скандинавии до Италии: у всех так или иначе нашлись свои интересы.
За время войны появилось не так уж мало памфлетов, осуждающих кровопролитие, и прожектов установления всеобщего вечного мира. Ретроспективно можно сказать, что для европейского сознания Тридцатилетняя война стала решительной травмой, что все то мрачное, дисгармоничное, пугающее, что есть в барочном искусстве, откликается на эту травму, и в этом смысле XVII столетие — это такой ХХ век до ХХ века. Но при всем том кажется, что на тех территориях, которые военными ужасами затронуты не были, и интеллектуалы, и тем более простолюдины по большей части усиленно старались жить как обычно — пока лихо спит тихо. Вспомним, например, что именно на Тридцатилетнюю войну приходится действие «Трех мушкетеров». Там походя говорится в самом начале, что «испанцы вели войну с королем». Да еще фигурирует осада Ла-Рошели (которая все-таки тоже не чисто внутреннее французское дело между католиками и гугенотами). Ничего отчаянно-апокалиптического во всем этом, кажется, нет; вот и, скажем, в той же Италии 1620–1640-х культурная жизнь била бодрым ключом. В Риме кудесничают Бернини и Борромини, в Венеции заработала новая индустрия — первые коммерческие оперные театры, и от зрителей нет отбою.
Кстати, о театрах. Наше выражение «театр военных действий» (по-латыни theatrum belli, «театр войны») — оно ведь родом именно оттуда, из первой половины XVII века. Тогда словом «театр» в переносном смысле сыпали направо и налево, если нужно было выразиться многозначительно и красиво; географический атлас, к примеру, выходил под заголовком «Театр круга земного», сборник алхимических трактатов назывался «Химический театр», богословский трактат — «Театр божественной премудрости». Все эти мирные метафоры со временем выпали из употребления, а вот военная осталась даже и в повседневной речи.
В театре Тридцатилетней войны, как положено, у всех «свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль». Но это не та драма, где добродетель вознаграждена, а порок наказан: многое в итогах войны участников вестфальского переговорного процесса совершенно не устраивало, кое-какие конфликты и вовсе не были урегулированы (и уж точно не были ликвидированы раз и навсегда). Это не та война, где победитель забирает все: есть те, кто по итогам Тридцатилетней войны оказался в выигрыше, но безраздельного победителя-триумфатора нет — в глобальном смысле это скорее ничья, чем победа одной из сторон.
Среди участников войны много тех, кому активное участие в ней не принесло ничего хорошего ни в тогдашнем настоящем, ни в будущем. Это смотрится особенно дико в сопоставлении с объемом брошенных в военную топку финансовых и человеческих ресурсов. А общий градус безжалостности, политического цинизма и двуличия особенно поражает, притом что разворачивалась война под знаменами борьбы за конфессиональные права и охраны веротерпимости.
О скорбный край, где кровь потоками течет!Мы восемнадцать лет ведем сей страшный счет.Забиты трупами отравленные реки —
так еще один немецкий барочный поэт, Андреас Грифиус, сетует в своем сонете «Слезы отечества» (1636). Однако прибавляет к этому вот что:
Но что позор и смерть, что голод и беда,Пожары, грабежи и недород, когдаСокровища души разграблены навеки?
Протестантская Богемия: крах антигабсбургского восстания
Все началось, как известно, с того, что 23 мая 1618 года двух наместников богемского короля Фердинанда II и их секретаря выбросили из окна пражского Града. Этой «дефенестрацией», новость о которой быстро обошла всю Европу, разозлившиеся представители сословий Богемии заявили о том, что более не желают признавать Фердинанда Габсбургского своим королем.
Фердинанд II был ревностный католик; в сословной верхушке Богемии, у которой с ортодоксальным католичеством были сложные отношения еще до всякого Лютера — со времен Яна Гуса, к началу XVII века преобладали протестанты. Теоретически по Аугсбургскому религиозному миру 1555 года каждый имперский князь сам мог определять, какую веру в обязательном порядке должны исповедовать все его подданные («cuius regio, eius religio»). Но это теория, а на практике все-таки бывали уступки и компромиссы, и в крупном государстве, каким была Богемия, без них было трудно обходиться. Фердинанд, которого совсем недавно, летом 1617-го, те же сословия чин чином выбрали королем, начал все эти послабления отменять — и получил восстание.
Помочь Фердинанду вызвалась Испания, а курфюрст Пфальцский Фридрих V (кальвинист) и герцог Савойский Карл Эммануил I (добрый католик, но враг Испании) на свои средства снарядили армию наемников на подмогу восставшим чехам. Сначала дела у последних шли хорошо, войска мятежников одно время стояли под самой Веной, сословия с энтузиазмом затеяли превращение Богемии в протестантскую «коронованную республику», а летом 1619-го избрали Фридриха Пфальцского своим новым королем. Рассчитывая, естественно, что в случае чего за Фридриха встанут и его тесть, английский король Яков I, и другие протестантские князья империи. 4 ноября 1619 года Фридрих по скупому реформатскому обряду короновался в Праге.
Положение было острое: помимо всего прочего, Богемия была курфюршеством, то есть ее короли входили в число семи главных имперских князей, имевших право избирать императора. К своему месту в коллегии курфюрстов Габсбурги шли буквально веками — а тут избирательный голос от них, казалось, ускользал.
Но Фридрих V процарствовал в Богемии только год. 8 ноября 1620 года богемская армия была наголову разбита под Прагой, у Белой горы. Победивший Фердинанд II, ставший к тому времени императором Священной Римской империи, теперь уже не церемонился: все вольности были упразднены, Чешское государство превратилось в абсолютную монархию, неотчуждаемую габсбургскую вотчину, протестантизм был объявлен вне закона, 27 предводителей восстания казнены на Староместской площади в Праге (пока сам Фердинанд с показательной набожностью молился за их души перед чудотворной статуей Девы Марии в Мариацелле). Почти половина дворянских имений в Богемии и Моравии была конфискована и затем роздана (или продана по сходной цене) новым лояльным владельцам-католикам.
Война в империи ширилась своим чередом, но католический лагерь до поры до времени торжествовал: Белогорскую битву чествовали как великое чудо Богородицы, одолевшей нечестивых супостатов. Этой победе посвящена, наряду со многими другими храмами, римская церковь Санта-Мария-делла-Виттория, та самая, где берниниевский «Экстаз св. Терезы». В самой Праге в честь сражения соорудили в 1650 году Марианскую колонну на Староместской площади. В 1918-м, когда Чехословакия получила независимость, колонну снесли как памятник ненавистной габсбургской оккупации. В 2020-м, после бурной многолетней дискуссии, все-таки восстановили.
Князья-католики: вынужденная веротерпимость
«Этот набат зазвонил не сам по себе — за веревку тянули совсем из другого места». Так Фердинанд II отозвался о начале богемского восстания: мол, это Фридрих V Пфальцский мутит воду, а за ним голландские денежки. Воевать с Нидерландами он, конечно, не собирался (этим уже не первое десятилетие занимались его испанские кузены), но восстановить должный конфессиональный порядок внутри Германии надеялся. Как и его родич из Баварии — герцог Максимилиан I, еще в 1609 году, задолго до войны, создавший и возглавивший Католическую лигу, союз единоверных субъектов империи, направленный против протестантов, объединившихся в Евангелическую унию.
Когда Фердинанд изгонял протестантов из своих собственных австрийских владений, ему никто не мог возразить — таково было его право, узаконенное Аугсбургским миром. Когда устраивал репрессии, усмиряя Богемию,— то же самое: он все-таки был легитимным королем. Естественно, никаких симпатий у протестантских жителей империи все эти акции вызывать не могли, но формально за рамки своих прерогатив Фердинанд не выходил.
Однако католические князья в целом, одержимые воинственным духом Контрреформации, рассчитывали на большее. Совсем извести протестантов было, конечно, невозможно, это все прекрасно понимали, но можно было, не сокрушая имперской конституции, по крайней мере требовать возврата к status quo Аугсбургского мира. С 1555 года протестантские владетели тихой сапой секуляризовали и прибрали к рукам добрую дюжину княжеств-епископств (включая жирные архиепископства Магдебурга и Бремена) и земли десятков монастырей: надо все отобрать. Буква Аугсбургского мира признавала только два исповедания — католиков и лютеран: надо объявить вне закона князей-кальвинистов (а это и Пфальц, и ландграфство Гессен-Кассельское, и много чего еще).
Восстание в Богемии и приглашение в короли Фридриха Пфальцского развязало Фердинанду II руки: он отобрал у Фридриха его владения и передал его курфюршеское достоинство Максимилиану Баварскому (с подачи последнего и с одобрения Святого престола). Протестантов в коллегии курфюрстов, высших князей империи, осталось таким образом только двое. Через 10 лет, в 1629-м, когда военная фортуна особенно благоволила императору, тот вообразил себя абсолютным хозяином положения и без согласия имперских чинов издал «Реституционный эдикт», требовавший отмены всех секуляризаций после 1555 года и возвращения соответствующих земель католическим владельцам.
Тут уж даже самые покладистые из протестантских князей заартачились. Вскоре под предлогом помощи немецким протестантам в войну вступил король Швеции Густав II Адольф, и его натиск постепенно сделал положение Фердинанда II (как и Максимилиана Баварского) совершенно отчаянным. В 1635 году император заключил с протестантскими князьями Пражский мирный договор, по которому он распустил Католическую лигу и, пусть с бесконечными оговорками и увертками, фактически отменил «Реституционный эдикт».
А в 1648 году его сын, император Фердинанд III, был вынужден согласиться на условия Вестфальского мира. Мир этот закреплял и легитимизировал все конфессиональные переделы, случившиеся после 1555 года, восстанавливал курфюршество Пфальцское и признавал кальвинизм еще одним законным вероисповеданием. При этом он отменял обязательство подданных менять веру (или эмигрировать), если конфессию менял сам правитель. Поэтому, например, даже такое потенциально оглушительное событие, как переход в католицизм (1697) курфюрста Саксонского Августа Сильного, неверного союзника Петра Великого в Северной войне, на поверку оказывалось пшиком, никакого влияния на конфессиональную карту Европы не имевшим. Более того, после 1648 года в конституции империи появились дополнительные «сдержки и противовесы», призванные охранять существующий религиозный баланс. Среди членов имперского рейхстага (князей, рыцарей, представителей городов) католики все-таки были в большинстве. Но в том случае, если это большинство грозило ущемить права протестантов, последние получали право прибегать к «itio in partes» — «расхождению на стороны»: католики и протестанты в этом случае голосовали по отдельности, и решение считалось принятым только тогда, когда оба блока проголосовали за. Папа римский Иннокентий X, ознакомившись с условиями Вестфальского мира, воспринял его как личное оскорбление и как великий урон делу католицизма — а потому разразился бреве «Zelo domus Dei» («Ревностью по доме Божием…»), которое аттестовало положения мирных договоров «недействительными, тщетными, недолжными, нечестивыми, несправедливыми, проклятия достойными, окаянными».
Испанские Габсбурги: конец золотого века
Отсталое, кровожадное, унылое, зловещее государство, которым правит очередной коронованный урод со следами вырождения на лице и его некомпетентные министры, мрачный край, где подавляют любое инакомыслие и непрерывно жарят еретиков, логово пауков, опутавших всю Европу сетью интриг и заговоров в пользу феодально-католической реакции. Примерно так Испанию раннего Нового времени рисовала протестантская «черная легенда», которую в XIX веке без особой разборчивости усваивали и художественная литература, и публицистика, а иногда даже и историография.
В известной части это все, конечно, правда. Король Филипп III (царствовал в 1598–1621) был еще человекообразен, но сын его, Филипп IV (1621–1665), действительно смотрится на веласкесовских портретах несчастной жертвой близкородственных браков. И сколько бы ни старались историки-ревизионисты, показывая, какими милыми и симпатичными были оба испанских Габсбурга, так сказать, в домашнем халате, очевидно, что правители они были так себе. Но и всесильные «валидос», фавориты, управлявшие государством от их имени (сначала герцог Уседа, а потом граф-герцог Оливарес), были, к несчастью для Испании, не особенно гениальны.
При всем том современники видели Испанию немножко иначе. Государство блистательное — достижения испанского золотого века, el siglo de oro, по части живописи, музыки и особенно драматургии вовсе не были локальными культурными радостями, их охотно подхватывали художественные моды всего континента. Государство несметно богатое — к его услугам были бескрайние колониальные владения в Новом Свете с залежами драгоценных металлов. Государство могущественное — помимо территорий Центральной и Южной Америки, Испании принадлежала в это время немалая часть Европы. Она на правах личной унии прибрала к рукам Португалию, а это все-таки не только кусочек Иберийского полуострова, а еще и бесценные фактории в Африке и Азии плюс Бразилия (золото! бриллианты! изумруды!). Она владела Неаполитанским королевством, Сицилией, Миланским герцогством, Франш-Конте, Люксембургом, богатыми Южными Нидерландами — Фландрией и Брабантом. Еще более богатыми Северными Нидерландами она номинально владела тоже, но еще в XVI веке они от Испании отложились. В этом и состояла главная проблема.
Короли Испании считали своим долгом опекать своих австрийских кузенов, во-первых, по праву старших в семье: в Мадриде царствовала старшая ветвь Габсбургов, прямые потомки императора Карла V, в Вене — младшая, потомки Карлова брата Фердинанда I. Во-вторых, как хранители устоев латинской веры, los reyes catolicos. Поэтому, конечно, в конфессионально окрашенном конфликте внутри Священной Римской империи именно Испания становилась «кошельком» католической партии.
Но все же ее занимала собственная война с Голландией. Войска приходилось переправлять в Нидерланды сушей из Италии — через Альпы и лоскутную цепочку разнообразных владений, тянувшихся на север вдоль Рейна. Этот коридор, «испанский путь», и оказался ахиллесовой пятой: во время Тридцатилетней войны Мадрид пытался в своей политике руководствоваться именно соображениями его охраны, но получалось скверно. Долго мусолили несбыточную идею брака принца Уэльского, будущего Карла I, с инфантой — авось тогда Англия укоротит голландцев, и плавание по Северному морю станет безопасным. Рассчитывали, что Франция поможет (Анна Австрийская, жена Людовика XIII, была сестрой Филиппа IV, как мы помним по тем же «Трем мушкетерам») — но Франция вместо этого сначала подстраивала пакости в Вальтеллине, стратегически важной для испанской логистики альпийской территории, а потом инспирировала войну за Мантуанское наследство (1628–1631), в результате которой сторожившие «испанский путь» горные твердыни уплыли из-под испанского контроля.
Когда Испания втянула Фердинанда II в войну за Мантуанское наследство, тот скрепя сердце согласился (надо же было отблагодарить кузена за бесконечные субсидии), хотя ни сама война, ни уж тем более ее провальный исход никак не могли помочь императору в его германских делах. Но когда его стали отчаянно просить самолично напасть на Голландию, он отказался.
Вдобавок в 1635-м Франция вступила с Габсбургами в открытую войну. Четыре года спустя, в 1639-м, голландцы разгромили испанский флот при Даунсе. В 1640-м отложилась Португалия и восстала Каталония. В 1643-м французы под командованием Великого Конде уничтожили цвет испанского войска в битве при Рокруа. Финансовое положение надорвавшегося пиренейского королевства оказалось настолько чудовищным, что тут уже никакие серебряные копи Перу и никакая порча монеты помочь не могли. В 1648 году Испания признала в Вестфалии независимость голландской республики Соединенных провинций. Относительно Франции она еще на что-то надеялась — мир с ней был заключен только многим позже, в 1659-м. Но сильным врагом для той же Франции Испания быть перестала бесповоротно — и навсегда выбыла из числа европейских великих держав.
Австрийские Габсбурги: пустая императорская корона
Здесь для наглядности стоит вспомнить, что такое была Священная Римская империя и зачем в ранние Средние века понадобилось ее изобретать. Прежде всего, тогда считали, что никакого изобретения тут нет: вот были императоры ветхого Рима, потом Западная Римская империя пала, но череда Августов не прервалась — были же императоры в Константинополе, а затем на Рождество 800 года папа Лев III короновал в Ватикане Карла Великого — и на Западе снова воссиял свой император. После вынужденного небольшого перерыва всего-то в три с половиной века. Это не умозрительное теоретизирование вроде нашего «третьего Рима», а, почитай, голые факты.
Вот был кесарь Август, при котором наступила «полнота времен», и Сын Божий, родившись в Вифлееме, был записан в подданные римского владыки. И вот средневековые германские монархи, которых избирает германская же знать: они — самые прямые наследники Юлия Цезаря и Октавиана, Траяна и Марка Антония, Диоклетиана и Константина Великого. Более того, они — единоличное воплощение великого принципа. Есть два меча (см. Евангелие от Луки, 22:38), врученные Небом земному социуму. Меч духовной власти у римского папы. Меч власти светской, соответственно, у римского императора, верховного светского правителя во всем крещеном мире, оберегателя истинной церкви, власть которого не кончится, пока не кончится сам этот мир.
Реальность начала XVII столетия была непоправимо иной. Территория Священной Римской империи внушительна, но совсем не универсальна и охватывает по преимуществу германские земли; остальные государства попросту сильно удивились бы, если б очередной «благочестивый счастливый Август» им надумал бы что-то диктовать по праву главного христианского монарха. Но это еще полбеды, даже четверть беды. Те же Франция и Испания уже давно строили централизованные самодержавные государства. Германия же — по-прежнему готическое здание из княжеств, церковных владений и вольных городов, которые крепко держатся за свои удельные свободы. Есть, конечно, досточтимейший император — но есть курфюрсты, есть рейхстаг, и без них ничего не сделаешь. Еще с конца XV века Габсбурги пытались осторожно действовать в централизационном смысле, но потом случилась Реформация, субъекты империи разошлись по разным конфессиональным лагерям, и привести всю эту феодальную административную пестроту к абсолютистскому единообразию стало бесконечно сложнее.
Судя по действиям вроде «Реституционного эдикта», Фердинанд II всерьез надеялся, что общеимперский раздрай и испанские деньги как-нибудь да помогут ему навязать себя Германии в качестве почти самодержавного монарха: война все спишет, а он все-таки Август, носитель римского пурпура, о чем ему не уставали напоминать придворные панегиристы и папские агенты. Его сын, кроткий и прилежный Фердинанд III, эстет, музыкант и способный композитор, не то чтобы стремился к самодержавию, но все равно до последнего рассчитывал, что ему удастся переобъединить империю вокруг собственной персоны. Не вышло: даже мирные переговоры с Францией и Швецией от лица империи вели в Вестфалии отнюдь не одни послы Фердинанда, а огромная сводная делегация с участием имперских князей.
Империя как торжественный постулат, конечно, уцелела: времена все-таки были еще не наполеоновские, и уничтожить сам почтенный институт римского императора — это было чересчур. Внешние дипломатические почести императору Священной Римской империи доставались вплоть до ее конца в 1806 году. Но после Вестфальского мира Германия окончательно превратилась в конфедеративное содружество больших и крохотных государств, у которого даже малейшей перспективы на централизацию не было. Конфедерация эта была, пожалуй, не так убога и не так смешна, как ее изображала пруссофильская историография, у этой конфедерации был общий рейхстаг и общий суд, были компетентные юристы и чиновники, старавшиеся ради общегерманского блага, были кое-какие зерна сознания себя как нации. Но ни о какой единой Германии под скипетром габсбургского императора говорить было невозможно: субъекты империи получили полное право вести свою собственную внешнюю политику, воевать и создавать альянсы — чем они в следующем столетии радостно пользовались, нередко вооружаясь и против самого императора. В довершение всего гарантами свобод внутри империи были признаны внешние силы — Франция и Швеция.
Альбрехт фон Валленштейн: падение генералиссимуса
Свести войну к импульсам монархов и их министров невозможно. Тридцатилетняя война — это еще и череда больших полководцев, включая, например, испанского генерала Амброзио Спинолу, которого Веласкес увековечил в «Сдаче Бреды», или Иоганна фон Тилли, главнокомандующего Католической лиги. Но никому из этих военачальников не досталось такой славы, такой харизмы, такого взлета и такого мрачного ореола, как Валленштейну. (Собственно, его звали Вальдштейн, Альбрехт Эузебиус фон Вальдштейн — но великая литературная традиция во главе с Шиллером слишком сильна, и полководца продолжают называть не его природным именем.)
Валленштейн во многом остается загадкой — как был он загадкой и при жизни: замкнутый, хитрый, подверженный внезапным припадкам ярости, непомерно амбициозный фаталист, суеверно полагавший, что его великую судьбу уготовили ему звезды (одним из тех, к кому он обращался за гороскопом, был сам Иоганн Кеплер). Человек, безусловно, Бонапартовой воли, поднявшийся хоть и не из самых низов, но из среды не очень многообещающей: захудалое богемское дворянство. Причем протестантское — но Валленштейн рано просчитал карьерные выгоды и своевременно перешел в католичество. Умелый притворщик: до поры до времени он не демонстрировал ничего, кроме распаленной преданности Габсбургам. Ловкач с даром Мидаса: изначально небогатый, он выгодно женился на вдове, которая вскоре умерла и оставила ему огромное состояние — и его он немедленно пустился приумножать всеми способами.
Низко кланяясь, он стал предлагать Фердинанду II денежные ссуды. Без всякого коммерческого интереса, естественно, исключительно по зову верноподданного сердца. Сначала ссуды были небольшими. Потом рачительный Валленштейн стал потихоньку скупать конфискованные имения опальной богемской знати, под их залог брать кредиты и предлагать императору все более серьезные деньги — в 1623 году дошло до полумиллиона гульденов. Император не остался в долгу, пожаловав Валленштейну титулы сначала пфальцграфа, затем князя, а потом и богемское герцогство Фридландское.
В 1624-м, уже всемерно обязав императора, Валленштейн предложил ему невиданную вещь. Он, Валленштейн, на свои средства соберет и вооружит (так и тянет сказать «частную военную компанию») армию в 50 тыс. человек. Ее он предоставит — с собой в качестве командующего — в распоряжение Фердинанда для защиты его законных интересов. Императору даже не придется при этом сильно тратиться на снабжение: будет достаточно, если он станет платить солдатам жалование. А остальное они — по принципу «война сама себя кормит» — на оккупированных территориях сами возьмут контрибуциями и попросту грабежами.
До 1630 года все шло превосходно. Армия Валленштейна выбила протестантов из Силезии, сокрушила на севере Германии войска ввязавшегося в войну датского короля. Валленштейн продолжал покупать земли, брать все новые займы, прибавлять к ним военную поживу, опять покупать, опять занимать. Ему принадлежала чуть ли не четверть Чехии, в перерывах между кампаниями он или жил полновластным сеньером в своем провинциальном богемском государстве, или обживал грандиозный маньеристский дворец, который итальянские архитекторы выстроили для него в Праге у самого подножия Града. Его наградили званиями генералиссимуса и адмирала Северного и Балтийского морей. Солдаты его, несмотря на жестокую дисциплину, любили как родного отца — но все остальные, кажется, относились к нему с недоверчивым страхом.
Этот страх принял форму открытого возмущения, когда в дополнение к накопившимся титулам Фердинанд II произвел Валленштейна в герцоги Мекленбургские. Как это может быть — при существующей законной мекленбургской династии, древнем доме, связанном родством с королями, отдавать герцогство богемскому выскочке? Князья стали настойчиво объяснять Фердинанду, что это безобразие, что Валленштейн забрал слишком много власти, что он, может статься, строит какие-то козни. Когда Фердинанду остро понадобились от князей очередные уступки и субсидии, он сдался и летом 1630-го отправил Валленштейна в отставку.
Тот принял ее преспокойно, с достоинством удалился в свои поместья и, пытаясь лечить разъедавший его сифилис, терпеливо ждал, когда же его позовут обратно. Позвали: к 1632 году шведские войска Густава Адольфа, разбив императорские войска, оккупировали Богемию, надо было спасать габсбургские земли.
Но последняя кампания Валленштейна, вообще-то в основном успешная, неожиданно породила особенно много слухов и оговоров: его возненавидели не только во всей империи, но даже и в Испании, в армии начался разброд. В самом ли деле он хотел захватить Богемский престол и стать, наконец, самодержавным европейским потентатом, обведя вокруг пальца Фердинанда II (которого он на самом деле все больше презирал)? Действительно ли он вел тайные переговоры со шведами и французами? Это не кажется невозможным, если учитывать его нрав, его властолюбие, его волю и веру в свою звезду — но доказательств у нас нет, кроме глухих сведений о том, что он пытался укрепить свое влияние в Богемии, располагал большой сетью тайных агентов и работал над неким собственным проектом всегерманского мира.
Доказательств не было и у императора — однако Фердинанд знал натуру Валленштейна и, очевидно, побаивался лучшего из своих полководцев. А потому поверил в его виновность. 18 февраля Валленштейн, расположившийся на зимних квартирах в Эгере (нынешний Хеб), был обвинен императорской декларацией в государственной измене. Хорошенько посоветовавшись с духовником, Фердинанд II распорядился устранить Валленштейна, и 25 февраля генералиссимуса убили офицеры из числа его шотландских и ирландских наемников. Романтическая легенда утверждает, будто личный астролог Валленштейна Джованни Баттиста Сени хотел предупредить его о том, что звезды грозят ему смертью — но опоздал.
Швеция: недолговечная великодержавность
Швеция во второй половине войны оказалась одним из ее главных участников, и обычно считается, что она-то один из немногих безусловных бенефициаров Вестфальского мира. Что могло заинтересовать скандинавское королевство в войне, которая разворачивалась за морем? С официально-идеологической точки зрения тут, конечно, все дело было в защите единоверцев. Швеция вступает в войну в тот самый момент, когда, с успехами Валленштейна, положение протестантов в Германии выглядит особенно сложным (именно тогда Фердинанд II и издает свой «Реституционный эдикт»). И Густав II Адольф навсегда останется в истории не просто одним из величайших полководцев раннего Нового времени, но и последним великим воином протестантизма.
Были ли потом знаменитые военачальники-протестанты? Разумеется, были, но это уже оставалось глубоко приватным обстоятельством. Именно с Тридцатилетней войной все бесповоротно изменилось: конфессиональные обстоятельства перестали быть прямой и непосредственной причиной военных конфликтов. Сто лет спустя, допустим, все в той же Центральной Европе началась война за Австрийское наследство — но, наблюдая, как дело к этому шло тогда, в XVIII веке, мы в последнюю очередь интересуемся религиозными убеждениями прусского короля Фридриха II Великого, который начало этой войны спровоцировал.
Вот и у Густава Адольфа на самом деле было предостаточно резонов совсем не вероисповедного толка, резонов, касающихся региональной политики на северо-востоке Европы. Швеция в это время ведет нескончаемую борьбу за господство на Балтике, у нее на этом направлении к началу века три супостата — Дания (тоже, заметим, протестантская страна), Речь Посполитая и Московское царство. С Данией юный Густав Адольф замирился еще в 1613-м. В России шведы во время Смуты оккупировали новгородские земли и даже обдумывали идею сделать принца Карла Филиппа новым царем на Москве — но в 1617 году подписали с Москвой мир, отняв у нее приневские территории, те самые, где теперь Петербург с окрестностями.
Оставалась Польша, где царствовал Сигизмунд III, а Сигизмунд мало того что был сын шведского короля Юхана III и, соответственно, родственник Густава Адольфа — он сам в 1590-е годы несколько лет носил шведскую корону, но был низложен из-за слишком очевидных католических симпатий. И еще до войны Сигизмунд заключил стратегический союз с Габсбургами, скрепленный династическим браком. Для того чтобы обеспечить себе на будущее свободу действий на польском фронте, нужно было всемерно ослабить австрийский дом и сделать так, чтобы на севере Германии ему было не на кого опереться.
Шведы действовали соответственно: сначала они прибрали к рукам Померанию, а оттуда, через Гессен и Саксонию с прилегающими землями, стали, одерживая одну полевую победу за другой, неспешно двигаться на католический юг, создавая прямую угрозу габсбургским владениям. Весной 1632 года войска Густава Адольфа заняли Мюнхен, столицу Максимилиана Баварского; Речь Посполитая не могла оказать поддержку германским католикам, потому что ровно в это время у нее началась схватка с Россией за Смоленск. При всех победах Валленштейна обернуть шведские успехи вспять оказалось невозможно; вторгшиеся в австрийские владения войска Швеции к концу войны контролировали изрядную часть Богемии и Австрии, и это не могло не оказывать серьезного влияния на ход мирных переговоров.
Именно на шведский период Тридцатилетней войны приходятся многие из ее самых бесчеловечных событий. Шведы попытались помочь осажденному католическими войсками Магдебургу, но неудачно, город пал и был в результате пожара и резни уничтожен практически подчистую — истреблено было 35 тыс. человек. Державший при себе мудрую и человечную книгу Гроциуса о праве войны и мира Густав Адольф сплошь и рядом вел себя без всякого гуманизма: так, после захвата Франкфурта-на-Одере были истреблены не только защитники города, но и пленные. Все это как будто бы не без государственной пользы. По Вестфальскому миру шведская корона получила крупные владения в Северной Германии, чрезвычайно важные с точки зрения и военной стратегии, и торговли,— территории Бременского архиепископства и Переднюю Померанию. Швецию же признали одним из оберегателей Вестфальского мира и вдобавок присудили ей право на огромную контрибуцию (5 млн талеров; и это при том, что военная добыча шведов была в несколько раз большей) за роспуск ее войск и удаление ее гарнизонов.
Выигрыш ли это? Да, конечно: Швеция превратилась в великую державу. Однако надо учитывать, во-первых, что сам Густав Адольф, Северный Лев, был убит в победной для шведского оружия битве под Лютценом еще в 1632 году. Его канцлер, Аксель Оксеншерна, умело управлял внутренними и внешними делами страны, но преемником Густава Адольфа на троне стала малолетняя королева Кристина — та самая сумасбродка, которая через пару десятилетий отреклась от шведского престола и приняла католичество: до Померании и Балтийского моря ей было очень мало дела.
Между тем к региональной борьбе за Балтику Швеции пришлось вернуться очень скоро, так что никакого революционного влияния на германские дела, пока это было возможно, она попросту не успела оказать. Дальше почти без перерыва следовали очередные война с Данией, война с Польшей, война с Россией. И так до начала XVIII века, когда началась Северная война, стоившая Швеции полной утраты ее геополитического величия.
Франция: триумф как бомба замедленного действия
С точки зрения тех, кто воспринимал начало Тридцатилетней войны как лишенную всяких полутонов борьбу католиков и протестантов, самым удивительным, безусловно, было поведение Франции. Точнее говоря, кардинала Ришелье, состоявшего первым министром Людовика XIII. Если б Франция, «старшая дочь римской церкви», вступила в войну на католической стороне — вместе с Испанией, Австрией и Баварией,— то протестантам пришлось бы туго, и европейская история могла бы пойти по совершенно другому пути.
Но у Франции, как с редкой ясностью понимал Ришелье, были и свои собственные интересы. В XVI веке нескончаемые Итальянские войны с Габсбургами обернулись для нее унижением; с точки зрения политической географии она по-прежнему была очень уязвима — с запада Испания, на северо-востоке — опять же габсбургские владения в Нидерландах, над Германией царствует другая ветвь все того же австрийского дома. Если Франция хотела быть не габсбургским сателлитом, а самостоятельным игроком, ей было отчаянно нужно каким-то образом нейтрализовать могущественных соседей. Комбинация потрясений в Германии с очередной стадией затяжного военного конфликта в Нидерландах — если ею правильно воспользоваться — подходила для этого как нельзя лучше.
Формально Франция вступила в войну только в 1635 году, но на самом деле кардинал действовал против Габсбургов еще с середины 1620-х. И дипломатически, и, что немаловажно, финансово: именно Ришелье тайно предложил Густаву Адольфу субсидировать его вторжение в Германию. Шведскому королю, правда, все равно пришлось занимать у голландских банкиров и у собственных подданных — но без щедрых французских вливаний этого не хватило бы, а расплату по кредитам, как и предвидел Ришелье, навязали в конце концов Австрии. Упрекнуть кардинала за антикатолическую политику было кому, но брань, как говорится, на вороту не виснет — а в Риме, на счастье для Франции, до 1644 года правил папа Урбан VIII, у которого были очень неважные отношения с Габсбургами, так что на чудеса французской внешней политики он был рад закрыть глаза.
Сочетание прокси-войны и удач на поле боя действительно обернулось для Франции торжеством, которого, правда, Ришелье уже не увидел: в 1642 году умер он, в 1643-м — король Людовик XIII. Другой кардинал и другой первый министр, Джулио Мазарини, действовал по его заветам и добился в Вестфалии грандиозного успеха.
Довершить унижение Испании пришлось питомцу Мазарини Людовику XIV, но условия для этого уже были созданы. Главным французским достижением в Тридцатилетней войне обычно считается даже не приобретение Эльзаса, а то, что произошло со Священной Римской империей: ее закрепленная миром конфедеративность и рыхлость. С большими и малыми государствами Германии теперь можно было с полным правом вести сложную игру: сепаратные угрозы и сепаратные же соблазны, посулы и военные атаки. Империи как прогабсбургского блока с хотя бы приблизительным военно-дипломатическим единством больше не существовало.
Вот в чем, однако, проблема: во-первых, сами австрийские Габсбурги никуда не делись. Их вынудили махнуть рукой на Германию, но в результате они сосредоточились на своих собственных наследственных владениях — Австрия, Богемия с Моравией, Венгрия,— превращаясь в сверхдержаву на другом европейском фланге и усиливаясь за счет Османской империи (а она до поры до времени была французским союзником). Разрозненность же в самой империи — казалось, законсервированная навсегда — на длинной дистанции обернулась для Франции бедой. Потакая, среди прочего, Пруссии, она десятилетие за десятилетием думала, что счастливо следует правилу «разделяй и властвуй» — но ненароком вырастила угрозу уже не для Австрии, а для себя самой. Франко-прусская война, объединение Германии под эгидой Берлина, Первая мировая со всеми ее последствиями — все это выросло из тех семян, которые были заложены в 1648-м.
Вестфальский мир: инструмент будущих войн
В XVIII веке европейские державы вроде бы прибегали к «последнему доводу королей» невероятно часто — война за испанское наследство, война за польское наследство, война за австрийское наследство, Семилетняя война, призрачная война за баварское наследство, и это не считая австрийских и русских конфликтов с Турцией.
Но это были совсем другие войны, в своем роде галантные, к оголтелому истреблению противника не стремившиеся, дипломатическую виртуозность ценившие больше, чем кровопролитие. Реальность Тридцатилетней войны с ее варварством, грабежами, зачистками, массовыми убийствами несопоставимо ужаснее. Хотя бы поэтому нам кажется, что мирное завершение этой войны обязательно должно быть чудесным и великим деянием, победой человечности и здравого смысла. Вдобавок традиционная историография упирала на то, что Вестфальский мир положил предел феодально-католической реакции, что он способствовал торжеству идеи национального государства — а значит, был колоссальным актом прогресса.
Но напрасно думать, что осенью 1648 года в Вестфалии собралось некое идеальное подобие генеральной ассамблеи ООН — и благодетельно разрешило все вопросы. Вестфальский мирный процесс, во-первых, был очень долгим. Сначала, еще при живом Ришелье, в 1636 году, начались переговоры в Кёльне, которые только к 1641 году завершились крайне смутными набросками насчет будущего мирного конгресса. Во-вторых, довольно причудливо организованным. Переговоры пришлось разнести на две локации: с протестантами диалог вели в Оснабрюке, с католиками — в Мюнстере. Съезжаться делегаты начали в 1643 году, но даже и после этого немыслимое количество времени ушло на протокольный вздор и споры о процедуре. В-третьих, вовсе не было никакого коллективного статута, всеобщей хартии, определявшей новый европейский порядок. Формально дело выглядело так, что в Мюнстере империя заключила договор со Швецией, в Оснабрюке — с Францией: просто два мирных трактата, хотя и огромных. Новая система международных отношений, суверенитет национальных государств, единообразие субъектности (условно говоря, какое-нибудь лилипутское немецкое ландграфство становилось таким же полноправным субъектом международного права, как и державы вроде испанского королевства) — все это появилось не то чтобы автоматическим образом, с момента подписания в Вестфалии мирных соглашений, а скорее в силу прагматизма и сознательности самых разнообразных государственных деятелей.
Принято считать, что «вестфальская система» продержалась в Европе до наполеоновских времен, когда в конце концов Венскому конгрессу пришлось навязывать континенту совсем другую систему. Но Венский конгресс вооружился как минимум принципом легитимизма и им всерьез руководствовался. У вестфальских делегаций 1640-х годов, строго говоря, не было никаких принципов — кроме усталости от войны и необходимости на живую нитку сформировать, наконец, хотя бы подобие компромисса, который всех устраивал бы.
И мюнстерский, и оснабрюкский договор именовались «Instrumentum pacis», то есть «инструмент мира», «мирное уложение». К несчастью, вплоть до тех же самых наполеоновских времен именно к положениям Вестфальского мира охотно прибегали для легитимизации все новых европейских конфликтов.