Константин Поливанов о том, зачем Пастернаку понадобился доктор Живаго
В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга филолога Константина Поливанова «»Доктор Живаго» как исторический роман», рассказывающая о работе Бориса Пастернака с конвенциями жанра и историческими документами, прототипах героев его знаменитой книги и заключенной в романе историософии. Игорь Гулин поговорил с Константином Поливановым о духовной и политической эволюции Пастернака, отношениях стихов и прозы в романе и о том, как в самые беспросветные годы создаются по-настоящему свободные произведения.
Я этот роман, правда, очень люблю, но у филолога все же нет инструментов для определения хороших и плохих текстов. Мы не можем поставить книге градусник и сказать: у нее такое-то качество. Это распространенное мнение: вот великолепные стихи Пастернака, а вот этот странный роман. Однако роман теснейшим образом со стихами связан. Дело не в том, что два-три стихотворения напрямую соотносятся с прозаическим текстом, а в том, что у романа и стихов — одна концепция. В «Докторе Живаго» действительно мелодраматическое устройство. Как в латиноамериканском сериале или индийском фильме: два человека оказываются братьями, люди встречаются и не узнают друг друга, а на деле происходит судьбоносное событие. Но вообще-то это восходит к фольклору, волшебной сказке. В XIX веке эта логика была развита в английской литературе Вальтером Скоттом и Диккенсом, в русской — Пушкиным, Толстым, Достоевским. «Доктор Живаго» — роман, крепко укорененный в традиции. Но за этой как бы «традиционностью» стоит нечто большее — представление о том, что жизнь таинственно-великолепна. И это чудесное устройство мира проявляет себя именно через мелодраматическую технику — совпадения, «скрещения судеб», как он говорит уже в стихах.
Конечно, связано. Идея здесь в том, что жизнь устраивается иначе, чем это описывают господствующие политические учения, прежде всего марксизм. В основе истории — не классовая логика, а исполнение некоего плана. Но у Пастернака довольно специфическое представление о христианстве, о том, что такое «быть верным Христу», «жить в Боге», по словам дяди главного героя романа. Он пишет, что можно быть атеистом и обитать в том же духовном пространстве: там совершаются математические открытия, пишутся симфонии и так далее.
Я думаю, что для Пастернака в рамках романа (не будем сейчас вдаваться в его биографию) здесь не было противоречия. Христианство для него не этическая доктрина, а необходимость человека следовать своему назначению, осуществлять плодотворное существование. Плодотворное не в смысле рождения детей и заботе о них (с детьми там тоже все плохо). Живаго должен написать свои стихи, это его цель. Пастернак постоянно твердил, что он не любит своего стиля до 1940 года, что самого главного в стихах не сказали ни он сам, ни его современники — Блок, Есенин, Маяковский. Стихи Живаго и есть то, что нужно было сказать. Они заполняют лакуну, рассказывают, как устроен мир. Это — задача художника, и верность Христу заключается в том, чтобы ее выполнить. Важный эпизод романа: Комаровский предлагает Живаго ехать вместе с Ларой на Дальний Восток, а потом либо оставаться с ней, либо перебираться к семье в Париж, а тот отказывается следовать за своей любовью, отказывается спасаться из Советской России, потому что только здесь он может написать свои стихи.
По Пастернаку, попытки искусственного переустройства мира, вроде той, что предприняли большевики, законы истории нарушают. Сначала Живаго очаровывается революцией. Но скоро он понимает, что свободы художника в ней быть не может. Он спрашивает: неужто за минуту слишком большой отзывчивости он должен всю жизнь расплачиваться? Времени после Гражданской войны это касается даже в большей степени. Недавно модно было писать, что 1920-е — это культурное многообразие, политический плюрализм, а для пастернаковского героя и для самого Пастернака в период написания «Доктора Живаго» двадцатые — это формирование того жестокого, бессмысленного и однообразного мира, что в полной мере раскроется в тридцатые-сороковые. И здесь как раз связь с его пониманием христианства. В начале книги дядя главного героя говорит: история началась с Христа, ее не было прежде. В советскую эпоху связное священное время прерывается, наступают «годы безвременщины». А Живаго стремится восстановить христианское течение времени. Поэтому его стихи устроены в соответствии с церковным календарем: время идет от Страстной до Страстной недели.
Действительно, сам Пастернак, в отличие от Живаго, вступил во все возможные литературные объединения, печатался в советских журналах, входил в Союз советских писателей. Он был частью того официального культурного контекста, к которому его герой не хочет иметь никакого отношения. В 1920-е годы и в начале 1930-х Пастернак, как и большинство его современников, верит: все, что происходит,— прямое продолжение революции, а не карикатура на нее. Он изо всех сил хочет «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком». В 1935-м он пишет стихотворение «Художник», где речь идет о Сталине: «В те же дни на расстоянье, за древней городской стеной живет не человек — деянье: поступок ростом с шар земной…» В это время у Пастернака создается впечатление, что Сталин, правда, им интересуется. Он звонит ему по поводу Мандельштама, он освобождает Пунина и Льва Гумилева через три дня после того, как получает их с Ахматовой письма, и Пастернаку снова звонят сказать об этом освобождении. Вряд ли он лукавит, когда по настоянию Бухарина пишет эти стихи в благодарность Сталину. Кончается текст: «он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал» — речь идет о поэте и вожде. Но шесть лет спустя Пастернак издает сборник «На ранних поездах», где из «Художника» выкинуты все строфы о Сталине. Это уже значимый шаг: современники, безусловно, помнили, что в газетном варианте стихотворения эти строки были. Отстраняться от власти он начинает с московских процессов — с того момента, как у писателей начинают требовать подписей под расстрельными письмами. Поворотная точка — 1936 год, когда после его отказа подписать письмо, призывающее к расправе над Зиновьевым и Каменевым, оно все равно выходит с его подписью.
Да, Пастернак строит роман как собственную альтернативную биографию. Можно сказать, он вершит суд над собственной судьбой. И тут еще один амбивалентный момент. Вроде бы существование Живаго в 1920-е напоминает Илью Ильича Обломова: он опустился, замкнут, женится непонятно на ком, появляются случайные дети. Но именно в этом отстранении от общей жизни он способен осуществиться. Уже в 1959 году, после публикации стихотворения «Нобелевская премия», когда на Пастернака заводится дело, в нем появляется записка из донесений НКВД разных лет. Там есть свидетельство, что в 1939 году Пастернак говорит: в наше время даже молчаливое неучастие требует героизма. Живаго практикует такое неучастие, и оно позволяет ему творить.
Сперва он даже заключает договор с «Новым миром». Потом, уже в 1953 году, в «Знамени» выходит подборка стихов из романа, и в короткой врезке к этим стихам говорится, что вот автор кончает работу над книгой и скоро предоставит ее журналу. То есть поначалу он, видимо, не думает, что получится непроходимое произведение, и затем какие-то иллюзии возникают после смерти Сталина. Но в определенный момент к нему явно приходит понимание, что опубликовать роман в СССР будет невозможно, и тогда он уже заканчивает роман без всякой оглядки на власть и цензуру.
В романе довольно фантастическая хронология, она часто не сходится. Последнее датированное событие — встреча друзей Живаго после курско-орловской битвы 1943 года, а затем говорится: прошло пять или десять лет. Это две разные эпохи. Если прошло все же десять, а действие происходит летом, то это время уже после смерти Сталина. Но на самом деле в рамках логики романа это и неважно. Там сказано, что просветление и освобождение, которых ожидали после войны, не случились, но внутренняя свобода составляла истинное содержание послевоенных лет. Никаких иллюзий у Пастернака по поводу этого времени не было. Уже отпечатанный тираж книги 1948 года отправляется под нож из-за придирок Фадеева. Потом происходит арест его возлюбленной Ольги Ивинской, и совершенно понятно, что арестована она для воздействия на Пастернака. Казалось бы, мрак, какая тут тайная свобода. Но для Пастернака это стало временем, когда можно было освободиться внутренне. Уже позже, в 1959 году, он пишет Федору Степуну в Германию: обстоятельства вокруг были настолько чудовищны, что писание «Доктора Живаго» прямо вытекало из них. Правда художника, о которой вы говорили, в этот момент уже полностью отделяется от официоза, от разговора с властью, и писать свободно наконец становится легко.
Думаю, что именно так.