Как советские хиппи не хотели никого победить — но все изменили
Две книги о советских хиппи, вышедшие почти одновременно в издательстве «Новое литературное обозрение», исчерпывающе раскрывают тему. Исследование Юлиане Фюрст «Цветы, пробившие асфальт» концентрируется на начально-романтической фазе движения (конец 1960-х — начало 1970-х), но не дотягивает до более близкой нам эпохи Арбата, «Гоголей» и сейшенов Умки; мемуар Виталия Зюзина «Хиппи в СССР» отчасти закрывает эту лакуну. У Фюрст речь идет о почти легендарных личностях, от которых не осталось достоверных свидетельств — «пропали все, и нет ничьих координат», у Зюзина то и дело мелькают знакомые имена, иногда с припиской, например, «в будущем один из основателей Альфа-банка». Фюрст смотрит на «Систему» снаружи, Зюзин показывает ее изнутри.
Моего сознательного опыта тоже хватило бы, чтоб добавить к этому компендиуму несколько необязательных примечаний — поездки в Оптину пустынь, концерты в подвалах на «Курской» и «Спортивной», журнал «Забриски Райдер»; я еще помню, что такое хайратник и ксивник и чем пахнет типичный «флэт». Впрочем, уже в начале 1990-х мои сверстники чаще выписывались из Системы, чем вписывались в нее. На тех, кто уходил в этот сомнительный неряшливый мир, смотрели как на сбившихся с кругу (подозреваю, что тогдашние хиппи так же смотрели на нас), а сама Система казалась слабым отголоском своего же славного прошлого — «нам остается так немного от этих сказочных времен». Тем удивительнее, что хиппистская традиция сохраняет тот же мерцающий статус и в 2024-м — если не дух и скелет, то как минимум традиции и внешние атрибуты по-прежнему живы: можно удостовериться в этом, зайдя в одну из столичных рюмочных, где собираются студенты гуманитарных факультетов, или оказавшись на ежегодном празднике в День защиты детей в Царицыно. Пациент не то чтобы в полном расцвете, но скорее жив и остается таковым уже 50 с лишним лет, успев вовлечь в свою орбиту и зумеров, и бумеров, и совсем уже доисторические виды. По всему выходит, это самое долгоживущее неформальное движение в истории России, шутка ли — что же это был за импульс, который позволяет этой звезде поддерживать свое излучение, не угасать насовсем?
Со времен программы «Двенадцатый этаж» и фильма «Легко ли быть молодым?» принято считать, что появление «неформалов» — это естественная реакция на лицемерие и фальшь советской системы, что-то вроде движения ненасильственного сопротивления, с ирокезами и хайром вместо листовок и коктейлей Молотова. Соглашаясь с этим тезисом, Юлиане Фюрст все же пытается показать, что все не так однозначно: выламываясь из рамок советской системы, хиппи находятся с ней в странном симбиозе (сам факт, что это принципиально антисистемное движение принимает для себя название «Система», тоже кажется не случайным). Первые «центровые» хиппи — почти сплошь дети советской номенклатуры: чтобы протестовать против сытой и скучной жизни, нужно как минимум, чтобы эта жизнь стала сытой и скучной.
Позднесоветский социум как будто специально создает ниши для тех, кто не готов вписаться в него по полной,— все эти сторожки, кочегарки и дворницкие, пустующие родительские дачи, мастерские полулегальных художников и дешевые кафе. Да что там, даже своим появлением здешний хиппизм во многом обязан официозным советским медиа: многие собеседники Фюрст признаются, что начали отращивать волосы, прочитав статью Генриха Боровика «Хождение в страну Хиппляндию» в журнале «Вокруг света» за 1968 год. Советская система незаметно для себя создает почву, на которой вырастут дети-цветы,— и тут же безжалостно ее пропалывает: за хиппи гоняются всевозможные патрули, их вяжут, винтят, выгоняют из института и насильно стригут, их высмеивает в каждом номере журнал «Крокодил», их снимают с поездов, сажают за тунеядство и отправляют в психлечебницы. Советские хиппи десятилетиями существуют в статусе изгоев и отбросов — и вместе с тем становятся для большой советской системы чем-то вроде коллективного бессознательного: вот как могло бы выглядеть общество, если бы приняло коммунистические ценности не для виду или для собственной выгоды, а до полной гибели всерьез. Кто-то из комсомольских функционеров в книжке Фюрст сетует: мол, мы годами пытались воспитывать у молодежи чувство коллективизма и вот наконец получилось.
Герои мемуаров Зюзина — советские хиппи 1980-х — большую советскую систему не особенно замечают: даже убегать от комсомольских патрулей в их Вселенной ничуть не тягостно и не унизительно, это скорее веселое приключение. Герои книги Фюрст, жившие десятилетием раньше, пытаются даже протянуть этой системе руку: легендарный московский хиппи Юра Солнце решает устроить демонстрацию против войны во Вьетнаме и на голубом глазу идет получать разрешение в Моссовет. Всех демонстрантов, разумеется, переловят, не успеет первый хиппи выйти за ограду журфака на Моховой. Система-1 не так уж чужда идеологическим установкам Системы-2, она могла бы ее ассимилировать, растворить в себе — но не тут-то было. Сборища хиппи не согласованы с вышестоящими товарищами и не организованы по инструкции из обкома, и этого для Системы-1 достаточно, чтобы давить их со всей возможной яростью, не замечая идейного родства. «Овчинников устроил представление в симферопольском кафе “Огонек”, куда часто заходили хиппи: сел за стол и поставил перед собой табличку “Я коммунист”. Его тут же арестовали и отправили в психиатрическую больницу».
Есть, впрочем, еще одна причина — безотказный классовый инстинкт. Для обычного чиновника и силовика хиппи — не возвысившиеся над всем мирским идеалисты, а зажравшаяся элита, которая бесится с жиру. Они как-то сумели устроиться, что им не нужно вставать чуть свет к станку или нести боевое дежурство в далеком гарнизоне,— и это бесит. Быть хиппи в СССР — значит согласиться на самый радикальный отказ от карьеры, социального статуса, какого-либо благополучия. Однажды я был на выставке про 1960-е в лондонском Музее Виктории и Альберта, в последнем зале показывали нарезку из видео, где нынешние министры, предприниматели и IT-могулы рассказывали, как в их жизни воплотились идеалы хипповской молодости; в летописи советских хиппи на этом этапе биографии чаще встречается смерть от передозировки или в лучшем случае тихое доживание в безвестной бедности.
Что касается идейности: по этому признаку хиппи не вписываются даже не в советский, а просто во взрослый мир. Они не могут сформулировать свои принципы и ответить на вопрос: в чем ваше политическое кредо? Их идеология воплощается в эстетике и практике: символ веры для них — не манифест из понятного количества пунктов (притом что писать манифесты — это тоже любимое занятие хиппи), а фасон штанов и то чувство свободы, что накрывает, когда едешь автостопом. Артемий Троицкий (признан в РФ иноагентом) вспоминает, как «московский Хендрикс», гитарист Игорь Дегтярюк фыркнул, увидев его зауженные джинсы: «Ты что, за войну?»
Хиппи — это прежде всего эмоциональное сообщество: из поколения в поколение передается не кодекс правил, а мечта, жалость, тоска или, если посмотреть с точки зрения «взрослого мира», нежелание взрослеть — по предписанным в обществе образцам. Вопреки перестроечным нарративам, хиппи никого не хотели победить и не были в строгом смысле «движением протеста»: как пишет Зюзин, «хиппи был уже протестом, даже если он не произносил единого звука и не выходил ни на какие демонстрации. За что он был, было яснее ясного — любовь, мир, свободу, радость, счастье».
Мечтать о мире, где все будут любить друг друга и каждый день станет праздником,— можно считать это признаком политической или даже человеческой незрелости, но это естественно для человека, и эта мечта живет где-то в сердце мира, сколько ни загоняй ее под асфальт. У книги Юлиане Фюрст невероятно трогательный финал — в котором исследователь откладывает свой аналитический микроскоп и признается, что не может больше смотреть на своих героев со всей необходимой отстраненностью: «Пообщавшись с большим количеством людей, которые пострадали за свою веру, но не сломались, я преисполнилась глубоким уважением перед силой простоты этого мировоззрения. В какой-то момент я вынуждена была признать, что любовь и мир содержат в себе ответы на все вопросы — как на личном, так и на глобальном уровне».
Уже к концу 1970-х длинные волосы и расклешенные джинсы, за которые когда-то можно было легко получить 15 суток, стали мейнстримом даже в СССР. Так же, как несколько позже стали самой заурядной обыденностью рок-фестивали, шеринги и коливинги, веганские кафе и книжки по трансцендентальной медитации. Люди, слишком серьезно поверившие в свою мечту, рискуют выпасть из социума, спиться и сбиться с кругу, но мечта не умирает. Цветы пробивают асфальт — и даже если им суждено завянуть и исчезнуть, они оставляют след.