500 лет со дня рождения Пьера Ронсара
500 лет тому назад, 11 сентября 1524 года, родился Пьер де Ронсар, один из величайших поэтов Франции и крупнейшая фигура европейского Возрождения в целом. Его лирика оказала огромное влияние на поэтические культуры многих стран — в каких-то случаях еще при его жизни, а в каких-то уже после того, как ронсаровское творчество фактически переоткрыли в XIX веке романтики.
«Государь поэтов и поэт государей», взысканный милостями короля Генриха II и его венценосных сыновей, Франциска II и Карла IX. Вольнодумец и эпикуреец, которому даже во времена контрреформационного закручивания гаек прощали образ мысли и жизни, не всегда вязавшийся со священным саном,— Ронсар еще в молодости был рукоположен в младшие клирики, поскольку иные приличные дворянину карьеры, военная и дипломатическая, были, как считалось, для него закрыты из-за частичной глухоты. Наставник юной супруги Франциска II, Марии Стюарт — той самой: шотландская королева поддерживала переписку с Ронсаром даже многие годы спустя, уже в долгом заточении. Но, с другой стороны, и губительница Марии Стюарт, Елизавета I, тоже переписывалась с поэтом, что понятно: стихотворцев много, а Ронсар один. Даже образ мира-театра, который страшно важен для позднеренессансной и барочной культуры, раньше появляется именно у Ронсара, а не Шекспира: «Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле, // Всесильная Судьба распределяет роли, // И небеса следят за нашею игрой» («На окончание комедии»). Строго говоря, та пора, когда вся Европа будет говорить по-французски, еще впереди — однако Ронсар и был одним из отцов не только французской поэзии нового и новейшего времени, но именно что французского языка как совершенного, богатого и универсального литературного наречия.
Ронсара мы знаем как главу знаменитой «Плеяды» — отчасти поэтического кружка, отчасти школы, но еще раньше, когда названия «Плеяда» не было и компания именовала себя без особой поэтичности просто-напросто «Бригадой», один из ее главных участников, Жоашен дю Белле, выступил с манифестом «Защита и прославление французского языка» (1549). Суть манифеста как будто бы совершенно ясна из заголовка, но на самом деле не все так просто. Да, французский должен стать полноправным языком литературы и учености (потеснив латынь), но при этом вполне традиционные, средневековые еще французские формы вроде баллады или лэ отвергались как слишком «варварские», готические. Зато приветствовалась вроде бы заемная форма, отточенная итальянцами,— сонет. И вот здесь, как оказалось, Ронсару мало равных. Сонетов у него великое множество, собственно говоря, его любовная лирика, то, благодаря чему его по сей день знают и любят в первую очередь,— это прежде всего сонеты. Разные по манере и по окраске чувства (изысканно-маньеристские сонеты к Кассандре, солнечные сонеты к Мари, поздние сонеты к Елене, где перемешаны мука, импульсивность и резиньяция), но потрясающе виртуозные. Форма-то строгая, искусственная, образный и идейный строй часто нарочито сложный, а результат все равно кажется предельно естественным, органичным, иногда чуть ли не спонтанным (хотя какая уж там спонтанность) и, главное, свободным.
Это очень характерно. Тот же дю Белле в «Защите и прославлении…» увещевал стихотворцев: «Пой оды, еще неизвестные французской музе, под лютню, настроенную созвучно с греческой и римской лирой; и пусть в них не будет ни одного стиха, где не виднелся бы след редкостной античной эрудиции». У Ронсара «редкостной античной эрудиции» как раз таки невероятно много. Он с успехом пробовал воспроизводить на французском античные формы (вроде пиндаровской оды — строфа-антистрофа-эпод), свободно знал греко-римскую классику (в подлинниках, разумеется), подражал ей, отсылался к ней, буквально перелагал на французский сюжеты, образы и целые стихотворения (скажем, его «Je suis un demi-dieu» — первый франкоязычный парафраз знаменитого «Богу равным кажется мне по счастью…» из Сафо). Но уж чего во всем этом не ощущается, так это принужденности и педантизма. Можно бравировать ясностью («Когда я начинал, Тиар, мне говорили, // Что человек простой меня и не поймет, // Что слишком темен я. Теперь наоборот: // Я стал уж слишком прост, явившись в новом стиле»), можно писать гривуазные «Шалости», а можно уснащать любовные или анакреонтические стихи мифологическими образами. В любом случае он в великой культурной традиции совершенно как дома — и не растворяется в подражательности, а сохраняет человечную авторскую индивидуальность чувства и тона. Даже полтысячелетия спустя.