Интендант Зальцбургского фестиваля Маркус Хинтерхойзер о его итогах и планах
В Зальцбурге завершился очередной летний фестиваль — один из крупнейших и важнейших в мире. Он объединяет концерты, оперы и спектакли, конкурсы молодых дирижеров и певцов, программы для юношества, а теперь еще и большие строительные работы. О Шостаковиче и Булезе, давнем желании пригласить Плетнева и грядущих трудностях перестройки интендант Зальцбургского фестиваля Маркус Хинтерхойзер рассказал Алексею Мокроусову.
— На два года — 2028-й и 2029-й — мы останемся без своей важнейшей сцены, Большого фестивального зала. Обычно Венский филармонический оркестр дает там 13 концертов, дважды выступает Берлинский филармонический, там проходят сольные вечера Григория Соколова, Даниила Трифонова, Игоря Левита, может идти «Имярек» (традиционный зальцбургский спектакль-мистерия по пьесе Гуго фон Гофмансталя, показ которого в плохую погоду переносится с открытого пространства в зал.— “Ъ”), там идут две оперные постановки… Фестиваль — это не только искусство, но и рабочие места. Не забывайте, летом у нас работают 4 тыс. человек: швеи, столяры, персонал в зале. И всех надо обеспечить работой, иначе будут последствия, которых никому не хотелось бы. А работу обеспечивают проданные билеты. С концертами еще можно разобраться, но где играть оперы?!
— Пока что ищем решение, планы еще не сверстаны.
— Даты сошлись: столетие Булеза и полвека после ухода Шостаковича, хотя юбилеи меня совершенно не интересуют. Но Булез был настолько тесно связан с Зальцбургским фестивалем, что это совершенно естественная вещь, его здесь играть. Да и Шостаковича… хотя Булез его не очень высоко ценил.
— В каких-то гомеопатических дозах. Когда я занимался Уствольской — которая в определенном смысле была близка Шостаковичу, в ее первой сонате очевидна глубокая связь с его поэтикой — и исполнял ее сонаты в Вене, то увидел вдруг в четвертом или пятом ряду, прямо напротив рояля, Булеза. Я был просто в ужасе. Но концерт получился хорошим, интенсивным. После Булез пришел в артистическую и сказал: «Не могу сказать, что это моя музыка, но это было невероятно». И каждый раз, когда мы после этого встречались, а мы часто встречались, Булез говорил об Уствольской. Это никак не связано с сегодняшним программированием фестиваля, но тогда у меня сложилось впечатление, что и Шостакович может быть также от него не очень далек. Сам по себе Булез — огромная величина, протагонист современной музыки — как композитор, как дирижер, как эссеист, как полемист, как великий французский дух. И наша дань ему — это небольшая программа, названная, как и посвященный ему опус Луиджи Ноно, «A Pierre».
— В его словах не было стремления выразить восторг, скорее, просто желание зафиксировать ситуацию: хотя музыка не моя, но она произвела впечатление, что-то во мне породила. Булез кажется кому-то холодным, структурированным композитором, но посмотрите, как Максим Паскаль и оркестр Le Balcon играли его «Sur Incises». Оказалось, что это невероятно эмоциональное произведение, оно буквально пронизано высочайшей эмоциональностью и очень при этом элегантно с точки зрения того, как оно написано, по композиции — три фортепиано, три арфы, три перкуссиониста. Я часто его слушал в записи и не так часто живьем, но никогда не был так ошарашен этой эмоциональностью, как сейчас.
— Конечно, дело в уровне исполнителей. Для многих слушателей эта музыка все еще остается новой, сложной, трудной для восприятия, но высокий технический стандарт и высокий стандарт мышления позволяют играть с этой музыкой: не только ее играют, но и с ней играют. И потому иногда Булез вдруг начинает действительно звучать как хрустальные бусинки. Сегодня и некоторые произведения Штокхаузена 1950-х годов — например, его «Контрапункт» — звучат порой как дивертисмент Гайдна. Совершенно легкая, действительно красивая музыка, то есть и красивая тоже — в самом привычном смысле этого слова. Сегодняшняя легкость интерпретации — в том, как играют с этим музыкальным материалом, не причиняя ему зла.
История музыки — это и история интерпретаций. Должен был появиться Лист, чтобы казавшийся неисполнимым «Хаммерклавир» Бетховена стал наконец-то играемым. Иногда нужно время, чтобы найти решения, которые вдруг оказываются само собой разумеющимся.
— Их совершенно невозможно сравнивать, разве только в том, что оба — крупнейшие и важнейшие фигуры в истории музыки ХХ века. Меня Шостакович всегда манил как непостижимый музыкальный гений, который жил и выжил при диктатуре — при всем том, что она означает. Вечный вопрос искусства: как художник может не просто выживать при диктатуре, когда он подвергается реальной опасности, но еще и творить при этом? Что происходит с ним внутри этой системы? Музыка создается только для того, чтобы ее услышали другие люди. Никто не пишет ее только для себя, «в стол». Шостакович подарил миру очень многое, и потому правильно, что мы тоже занялись его столетним юбилеем.
Шостакович был в высшей степени политическим художником. Прелюдии и фуги Шостаковича, которые играла Юлианна Авдеева,— послания, сообщения в виде самой сложной из всех существующих музыкальных форм. Все, чем полон Шостакович, есть внутри этих 24 прелюдий и фуг: его печаль, его депрессия, его сарказм, его критичность. Есть такое немецкое слово — kassiber, тайная записка, передаваемая заключенному в тюрьму или, наоборот, заключенным на волю. Отчасти это и есть феномен Шостаковича — с поправкой на величие его гения. Это было для меня важным и в нынешней политической ситуации, в длившейся последние два с половиной года борьбе с догмами, запрещавшими исполнять сейчас русских авторов, поддерживать русских исполнителей.
— Нерегулярно — тем, кто действительно стал частью истории Зальцбургского фестиваля. У нас не так много возможностей не просто показать исполнителю, как мы ему благодарны, но и по-настоящему его чествовать. В прошлом, скажем, не только дирижеры Марис Янсонс или Риккардо Мути получали эту награду, но и композитор Вольфганг Рим. Соколов — экстраординарный пианист, у него уже было 19 концертов в Зальцбурге, есть своя постоянная публика.
— Я очень ценю его, это гигант пианистического искусства, я много раз его слушал — и живьем, и в записи, и даже в интернете. Прелюдии Шопена в его исполнении — что-то неземное. Моя давняя мечта — пригласить его в Зальцбург, но он не особенно любит выступать и договориться о программе довольно сложно, а его надо правильно позиционировать с точки зрения программы.
— Может, конечно, но это касается прежде всего тех, кто уже не первый раз выступает у нас. Раньше это был Фридрих Гульда, сейчас — Соколов и Аркадий Володось. Тут, конечно, абсолютное доверие. Но у фестивалей особенная публика. У нас и Соколов два года играл сперва в «Доме Моцарта» и лишь потом стал выступать в Большом фестивальном зале.
— Никакое возобновление не делает постановку хуже. Возобновления традиционны для Зальцбурга. В эпоху Караяна одна и та же «Свадьба Фигаро» шла 16 лет, и это никого не удивляло. Сегодня погоду во многом определяет то, что французы называют ennui — скука. Прежде всего это касается критиков, которые уже и то видели, и это. Но порой нужно время, чтобы понять масштабы замысла. Так произошло, например, с «Дон Жуаном» в режиссуре Ромео Кастеллуччи.
Мы возобновим «Идиота» в 2027 году, поскольку нужен замечательный Богдан Волков, а он не может в 2026-м. В будущем вернется и чудесная «Cosi fan tutte» в постановке Кристофа Лоя, мало кем виденная постановка из ковидного 2020-го, когда она стала «COVID fan tutte». Тогда ее сократили и играли без антрактов.