«Адам и Ева» на «Золотой маске»
«Золотая маска» представила на сцене московского Центра драматургии спектакль-дуэт «Адам и Ева» петербургского проекта «Vasilevadanceco» на музыку Генри Пёрселла и Эдисона Денисова. Спектакль, выдвинутый в конкурсном разделе «Современный танец», получил, кроме главной, еще четыре номинации. Цветущие прародительские чувства не убедили Татьяну Кузнецову.
Эксперты «Маски» проявили не просто неслыханную щедрость, но и, скажем деликатно, своеобразный вкус, одарив пятью номинациями такое жеманное дамское рукоделие, как «Адам и Ева». Ну хорошо: две «Маски» обеспечены любой номинированной новинке, сколь ни ничтожна ее хореография,— почему-то считается, что если спектакль претендует на звание «лучший», то и автор/авторка, сочинившие в нем телодвижение, тоже потенциальные «лучшие хореографы». Однако в «Адаме и Еве» отмечены еще и исполнители, чьи профессиональные и актерские возможности не выходят за рамки домашнего танцевания (пусть этим «домом» и является танцгруппа ансамбля MusicAeterna Теодора Курентзиса). Сам факт соседства в одном списке недавних выпускников пединститута имени Герцена Юлианы Анфимовой и Максима Клочнева с профессионалами высокого класса (будь то академические танцовщики или современные артисты) дискредитирует как саму номинацию, так и отборщиков. Впрочем, специалисты по балету/танцу из числа экспертов в пользу «Адама и Евы» публично не высказывались. Даже анонс на сайте «Золотой маски» («Язык тел в ее спектакле «выращен» по ахматовской рецептуре: из сора обыденной жестикуляции и крупиц невыразимо прекрасных пластических «случайностей», сквозь которые видно мерцание вечности») принадлежит перу музыкального критика.
Красиво сказано — в духе самого спектакля. Но «обыденной жестикуляции», равно как и «случайностей», на сцене нет — хореографиня Ольга Васильева ни жеста, ни шага не ставит в простоте. В «Адаме и Еве» все взывает к высокой культуре: руки тянутся друг к другу, как на потолке Сикстинской капеллы, тела изломанно позируют, как на полотнах эпохи маньеризма.
А уж оформление ни одному живописцу не приснится: художник-номинант Павел Брат насадил на сцене рукотворные райские кущи, нанизав на 900 метров проволоки десятки тысяч искусственных цветов.
Цветочные гирлянды опутывают колосники, свисая с них тропическими лианами и образуя настоящие заросли. Планшет сцены покрыт толстым многоцветным ковром из цветов — на зависть Питеру Пабсту с его гвоздиками из одноименного спектакля Пины Бауш.
Прекрасный Адам — огромные детские глаза, чувственные, как с автопортрета Боттичелли, губы, длинные ноги в черных брюках, длинные руки, открытые майкой-«алкоголичкой»,— покувыркавшись в цветах и покачав лианы под божественные звуки Генри Пёрселла, ложится отдохнуть у бугорка. Из-за его спины выпрастывается женская рука, следом сама Ева. В черном долгополом (но прозрачном) платье она укладывается на юношу, наглядно демонстрируя свое происхождение из его ребра. Немного побарахтавшись и разделившись на две особи, Адам и Ева вступают в высокие отношения: долгие взгляды, трепетные сплетения кистей рук, осторожные скрещения голеней, поглаживание воздуха возле лиц.
Никаких яблок и змеев-соблазнителей. Грехопадение, вероятно, происходит в момент срывания одежд: оставшись «нагими» (в трусах и лифчике телесного цвета), прародители сливаются в лежачем поцелуе.
Весьма целомудренном: головы соприкасаются, тела максимально разведены. Активность Евы шокирует Адама; праведник умудряется избежать близости несмотря на то, что женщина то и дело взбирается на его чресла, намертво обхватывая торс руками и ногами. В конце концов деликатный юноша предлагает ей вместо себя цветы — вешает гирлянду на шею и отходит в тень. Потрясенная Ева выходит на авансцену и простирает к зрителям руки, держа цветы, как спеленутого младенца.
Мариинский театр реконструировал самый древний балет Мариуса Петипа
В финале прародители, так и не вкусившие греха, берутся за руки и, опираясь друг на друга, как старые супруги, на полусогнутых ногах устало бредут из райского сада во тьму закулисья, оставив открытым вопрос о происхождении человечества. Но дело, конечно, не в том, что в спектакле не хватает подробностей соития. Просто любовь Адама и Евы, сочиненная Ольгой Васильевой, фальшива от первого до последнего шевеления необработанных актерских тел, являя собой ту «ложную, поддельную значительность, поддельную красоту, поддельный ум, поддельную привлекательность», которую Набоков назвал одним словом — пошлость.