Содержание:
Побежденная Германия глазами Генриха Бёлля
60 лет назад вышел в свет роман Генриха Бёлля «Глазами клоуна», история молодого аутсайдера в аденауэровской Германии. Роман очень быстро перевели на русский язык, автор считался если не прокоммунистическим, то во всяком случае строго антибуржуазно настроенным. Вскоре СССР запретит дальнейшие публикации Бёлля — и запрет продержится полтора десятилетия, а «Глазами клоуна» так и останется в России самой читаемой его книгой, которая на самом деле была лишь частью огромного портрета страны, просуществовавшей всего 40 лет.
Генрих Бёлль на протяжении 35 лет был тем, что сейчас саркастически называется «совесть нации», а при его жизни называлось точно так же, только без всякого сарказма. В послевоенной Германии его ненавидели примерно все современные ему политические лагери: для консерваторов он был приспешником Cоветов, для левых — буржуазным прихвостнем, для умеренных — пацифистом-экстремистом. Советский Союз запретил его печатать после того, как он поддержал Солженицына и Копелева, служба безопасности ФРГ приходила к нему и его домашним с обысками по доносу газеты Bild, которая считала, что он поддерживает террористов RAF, американские и восточногерманские спецслужбы, кажется, прослушивали его просто на всякий случай.
Вместе с тем его книги попадали на первую строчку списков бестселлеров и оставались там месяцами, газетные статьи разбирали на цитаты, а коллективные политические воззвания и манифесты подписывали, если под ними уже стояла подпись Бёлля как верный знак благих целей и намерений изложенного.
У его феноменального авторитета было две опоры, на которых Бёлль стоял всю свою жизнь, стоял мучительно неудобно, но надежно.
Одну из этих опор можно назвать предельно абстрактной, вторую — предельно конкретной. Начать лучше с абстракции.
Бёлль был с детства и пожизненно человеком католической веры, и это обстоятельство имеет значение для каждого им написанного — и в той же мере каждого ненаписанного — слова. Католицизм Бёлля, полностью лишенный пафоса, был передан ему в бог весть каком поколении, крепкий и основательный, как дубовый буфет. Именно из домашнего, семейного, регионального католицизма, прошедшего шесть лет мировой войны, рожден очень тихий, но никогда не смолкающий звук, затягивающая читателя внутрь текста интонация, которая есть в абсолютно любом тексте Бёлля, будь то роман, публицистическое эссе или частное письмо. Это интонация, в которой соединяются отчаяние, легкомыслие и спокойствие. Интонация человека, в сознании которого умещаются две вещи одновременно: во-первых, все сущее — бренно и суета сует, во-вторых — только эта бренная суетная сущность нам и доступна. Все остальное с человеческим существом или тем, что от него останется, будет происходить где-то совсем не здесь.
Люди для Бёлля — заведомо проигравший род, просто по факту своего происхождения, обремененности страстями и грехами, включая первородный. Лузерское существование посюстороннего мира и есть предмет его внимания и интереса.
Парадоксальным дополнением к нему служит антимодернистское ощущение неразрушенности основ бытия.
Отличие Бёлля от почти всей сколько-нибудь заметной немецкой литературы «после Освенцима» состоит в том, что для него Освенцим не отменяет Десять заповедей и даже не ставит их под сомнение. Время и суть всех его текстов исчерпывающе определяются тегом #послевойны, война была у него за спиной и там, за спиной, навсегда и осталась — он прошел ее в рядах вермахта с лета 1939-го до конца, до французского плена в апреле 1945-го. Но для Бёлля человечество после войны и до войны — одинаковое. И во время войны, кстати, тоже. В своих фронтовых письмах (а он писал их километрами, они — и психостимулятор первитин — были его спасением) Бёлль детально описывает тупость, безнравственность и идиотизм армейской жизни, но ни в этих частных описаниях, ни в его книгах нет той полумистической загипнотизированности происходящим, которая была свойственна как фашистам Юнгеру и Селину, так и антифашистам Мюллеру и Целану. Вера не позволяла доброму католику Бёллю смешивать рукотворный ад с нерукотворным, а Сталинград и Освенцим с Апокалипсисом, и этим он, кстати, больше всего напоминает доброго атеиста Брехта. Вряд ли оба классика по разные стороны немецко-немецкой границы сильно ценили друг друга, но с брехтовским обреченным вздохом «человек есть человек» Бёлль был согласен. Отказ от расчеловечивания, способность видеть в самой невыносимой и опасной фигуре живое существо одного с тобою рода и корня — большая часть писательского успеха Бёлля. Для капитулировавшей и разрушенной Германии важен был голос, говоривший, что и мир вокруг населен людьми, и сама она — не логово нелюдей.
Здесь мы переходим к конкретной части.
У текстов Бёлля есть место действия, которое, как и католическое Credo, определяет их состав и материю. Прежде чем искать его на литературной карте мира, его нужно найти на карте географической. На ней оно располагается строго в регионе Кёльна—Бонна и на прилегающих берегах Рейна. Нет такой национальности «рейнец», но если бы была, Бёлль был бы ее почетным обладателем. Это особенный кусочек Европы, точка схода немецких, голландских, французских земель, историй, традиций. При жизни Бёлля — индустриальное благополучное захолустье, задворки Римской империи через два тысячелетия после ее конца. Гнездо консервативной анархии, где семейные ритуалы и личные привычки важнее законов и государственного строя. Место, в котором чье-то отсутствие на воскресной службе может стать причиной срыва важного контракта, а рецепт тушеной говядины является фактором политической стабильности. Место благодушной коррупции и холодного ханжества. Место, в котором директор банковского филиала и городской нищий, скорее всего, сорок лет назад ходили в один и тот же класс и, встречая друг друга на улице, вынуждены как-то учитывать это обстоятельство. Место, где всё — от ложек до концернов — имеет длинную историю и передается по наследству, где совсем не по-немецки гордятся виноградниками и вообще климатом, где высокие государственные служащие испытывают сентиментальные чувства при виде речных закатов — причем тоже уже в пятом поколении.
В этом есть что-то нелепое, но тем не менее: если бы не 1949 год, Генрих Бёлль был бы писателем с другими текстами и другой судьбой. В 1949 году город Бонн, по сути, дальний пригород Кёльна, был провозглашен столицей Западной Германии (и оставался ею до 1990 года). Жили в нем тогда около 100 000 человек.
Масштаб этого события со стороны и на историческом расстоянии уже неразличим. Собственно, только из книг Бёлля сегодня и можно вычитать, насколько головокружительно и тошнотворно одновременно это было — для невольных очевидцев того, как родное, провинциальное, изученное до мелочей, до молекул гнездо, состоящее из переулков и палисадников, становится центром послевоенной страны. Какая здесь могла вырасти политическая альтернатива скончавшемуся фашистскому государству? И каким образом? Превращение жителей буржуазного предместья в борзых карьеристов, в мелких правительственных чиновников либо в их обслугу — с сопутствующим вытаскиванием в большую политику семейных отношений, склок, тайн и частных интересов? Расползание липкого кумовства, превращающегося на глазах в государственное дело? Возведение забора из молчания и ханжества между прошлым и настоящим?
Все это и еще многое другое именно так и произошло — и осталось на десятилетия, получив название «Боннская республика», «аденауэровская Германия». Генрих Бёлль, который знал ее, как никто другой, сделал ее главным объектом изображения — на всю жизнь. Изображения злого, ядовитого, печального — и бесконечно подробного, точного, проницательного.
Боннской республике пришлось смириться с тем, что у нее есть вот такой вот свидетель-летописец, и втайне она была признательна за то, что ее принимают настолько всерьез — в ее сегодняшнем дне. Остальные принимали ее всерьез лишь в ее прошлом, в ее демоническом распавшемся облике, освещенном факельными шествиями,— как символ, метафору, предостережение человечеству. Как зловещий парадокс культуры, деградировавшей до пещерного варварства. Бёлль видел Боннскую республику в ее настоящем. С этим самым несмываемым хэштегом #послевойны. Но не как метафору, а как реальность. С ее повседневным трудолюбием, постепенно исчезающей нищетой — и с ее мелочным фарисейством. С ее реваншизмом, жадностью, быстро возрождающимся «умением жить», со всеми ее маленькими отдушинами частной анархии и процветанием массового конформизма. С ее выцветающей памятью о войне, вернее, о войнах.
Гуманитарный, моральный авторитет Бёлля был основан на неукоснительной пристальности его взгляда, на надежности свидетельства, нелицеприятного, но безоговорочно узнаваемого и подробного.
Бёлль был великим портретистом, вероятно, просто по природе своего внимания, памяти, интереса. В переводе на литературу это означает, что он был великим описателем — человеком, для которого окружающий мир, вот этот самый, бренный и суетный, был совершенно неисчерпаемым. Любая человеческая фигура для Бёлля-писателя представляла собою бесконечное собрание свойств, реакций, индивидуальных черт, мимолетных и основательных соображений, импульсов, желаний, страхов. В каждой точке своего существования эта фигура обладала всей полнотой своих прошлых и настоящих обстоятельств, семейных связей, воспоминаний.
«Групповой портрет с дамой» — называется один из самых известных его романов, собственно, тот самый, что принес ему Нобелевскую премию. Но «групповой портрет» — универсальный жанр его романов. Это портреты особого рода — громадные, панорамные групповые портреты, на которых целая страна представлена в каком-то одном определенном пункте своего маршрута. И хотя маршрут этот уже давно пройден, Боннская республика не менее мертва, чем Веймарская, портреты эти продолжают жить и говорить, оставаясь не только свидетельствами, но и предсказаниями.
Групповой портрет с револьвером
История трех поколений и двух мировых войн — в «Бильярде» Бёлль, как нигде больше, модернист по форме и моралист по сути. Его словесные периоды намеренно запутывают читателя, автор прячет людей за местоимениями, сбивает времена, одинаково описывая события Первой и Второй мировой войны, переходит без паузы от главных действующих лиц к эпизодическим. В сложность, вычурность литературной ткани погружена классическая семейная сага — история семьи Фемель, семьи инженеров и архитекторов, вокруг которой постепенно вырастает та самая Боннская республика: старые нацисты после небольшой передышки снова оказываются на самом верху, изгнанники и эмигранты остаются изгнанниками и эмигрантами, а самые блистательные карьеры делают скользкие соглашатели.
Семейство Фемель брезгливо отодвигает от себя время, укрепляет внутреннюю надежность повседневной жизни постоянством привычек и привязанностей, умением блюсти распорядок, график, форму, осанку. В разговорах и внутренних монологах героев все время вырисовывается и так и остается незаданным вопрос, который и для самого Бёлля вовсе не был риторическим: как жить добропорядочным людям, которые ненавидят фашизм и войну, но абсолютно не готовы к публичному конфликту с властью, даже самой неправедной. В семействе Фемель мужчины загоняют этот вопрос куда-то в область необсуждаемого, и, как это почти всегда бывает у Бёлля, реакция в конце концов приходит со стороны женщин — престарелая Йоханна Фемель во время парада на Соборной площади стреляет из пистолета в чиновника, бывшего нацистского функционера, ныне видного деятеля «нашей молодой демократии», который воплощает худшие опасения о том, как осуществляется связь времен. Так как у почтенного семейства явно достаточно денег на лучших адвокатов, то фрау Фемель рискует не слишком многим. Но к вопросу о том, чем грозит человеку неоказанное сопротивление, Бёлль еще вернется — в своем последнем романе «Женщины в речном ландшафте».
Групповой портрет с круцификсом
Как и в «Бильярде», Бёлль берет несколько часов из жизни героя и упаковывает в них события нескольких лет. Сын благополучных родителей Ганс Шнир предпочитает паясничать в клубах и кабаках, вместо того чтобы продолжать семейное дело. Готовность отказаться от денег, карьеры, положения в обществе делает его недосягаемым для всех тех, кто пытается сделать из него «нормального» человека. Но пока человек жив, он уязвим, ему всегда есть что терять — нормальность дотягивается до Шнира, забирая у него возлюбленную, Мари. Мари не может жить в вечной панике перед общественным мнением, буквально лезущим в окна и двери любой частной жизни.
«Глазами клоуна» принесет Бёллю много неприятностей от католической церкви — ее служители, функционеры и последователи здесь являются воплощением лицемерия, извращающего представления о человеческих привязанностях.
Через 20 лет после выхода первого издания Бёлль напишет позднее послесловие к роману. О том, как меняется жизнь и как сложно, наверное, сегодняшнему молодому поколению понять, о чем, собственно, идет речь в книге. О том, какой устаревшей ему самому она кажется. Бёлль считал себя сугубо актуальным, сиюминутным автором, и его романы действительно написаны исключительно на злобу дня. В этом предисловии нет никакого кокетства, но есть лукавство. Действительно, что такое полиция нравов, поколению, родившемуся в 1960-е, было уже неизвестно. Но власть, заставляющая человека чувствовать себя подозреваемым, обвиняемым, окруженным, заложником, до сих пор не стала достоянием истории. А возродить полицию нравов, как мы знаем, можно гораздо быстрее, чем от нее избавиться, было бы желание.
Групповой портрет с дамой
В истории Лени Пфайфер, «рейнской Мадонны», Бёлль уже обращается с «романом Бёлля» как с готовым каноном, сложившейся формой разомкнутой современности.
Время действия — «наши дни», то есть в данном случае 1971 год. Бёлль, который вообще предпочитает обходиться без опознаваемых личных интонаций, как будто не признавая за собой права на авторское «я», в «Групповом портрете с дамой» избегает этого «я» особенно тщательно и прячется за интонацией и лексикой официального протокола, сбора свидетельских показаний.
Эта имитация упорядоченности только подчеркивает, что история на каждом шагу оступается, соскальзывает в прошлое, в этих отступлениях постепенно добирая объем и теряя последние остатки линейности.
В линейном мире Лени проживает свои 48 лет сначала как «самая немецкая девочка в школе», потом как невеста новобранца вермахта, оказавшаяся сразу же и вдовой, потом — влюбившись в пленного русского — как «советская подстилка», потом — как бестолковая наследница, не умеющая извлечь выгоду из послевоенного бума непрозрачных спекуляций и быстрых денег, под самый конец — как подруга турецкого мусорщика-гастарбайтера.
В нелинейном мире все это происходит одновременно, собираясь в огромное, многолюдное обрамление центрального женского портрета.
Сам Бёлль называл ключевым понятием романа слово Abfall — «отбросы». Боннская республика торопится отправить на социальную свалку все странное, непривычное, непредсказуемое, она стремится обратно, в обычную, нормальную жизнь. А Лени — со стоическим безразличием к мнению окружающих — движется в противоположную сторону. С точки зрения следящего за Лени из соседских окон «здравого смысла» она достойна сожаления и возмущения. Со своей собственной точки зрения — Лени просто выживает, выживает, выживает, восстанавливая по шагам и крошкам жизнь, в которой единственным материальным свидетельством и олицетворением нормальности навечно остаются две белые булочки к завтраку.
Ближайшее литературное родство Лени Пфайфер — Скарлетт О’Хара, с той огромной разницей, что для героини Маргарет Митчелл прошлое является опорой и источником энергии, а у Лени Пфайфер в прошлом — нагромождение ловушек и провалов, оно здесь препятствие, высасывающее силы, предательская почва, уходящая из-под ног. Но Лени действует в согласии с инстинктом, а не с памятью, а он подсказывает ей не оглядываться.
Групповой портрет с газетой
В самой Германии этот роман Бёлля надолго останется самым популярным — и самым скандальным. Из всех книг Бёлля он до сих продан самым большим общим тиражом — больше 3 миллионов экземпляров по всему миру. При этом он написан не просто на злобу дня, а еще и на очень узкоконкретную, практическую злобу, которая, казалось бы, должна была устареть, не успев доехать до типографии. Это даже не портрет Боннской республики — уже вполне стабильной и процветающей,— а ее моментальный поляроидный снимок времен пресловутой «немецкой осени».
Катарина Блюм проводит одну ночь с понравившимся ей мужчиной — и со следующего за этим утра становится центральной фигурой медийной истерики, которая приводит ее на грань безумия, а ее мать доводит до смерти: мужчину, как выяснилось, разыскивает полиция по подозрению в грабеже и возможной причастности к нелегальной деятельности политических экстремистов. Роман выдержан в протокольных тонах, которыми Бёлль отчасти маскирует собственную ярость. На самом деле лично он и есть в данном случае Катарина Блюм — это его высказывания и тексты времен «немецкой осени» газета «Бильд» использовала, по дороге перевирая, для травли и доносов.
История о том, как жизнь конкретного частного человека полностью разрушается при помощи бессовестного и сознательного публичного вранья, хронологически завершается выстрелом из пистолета, которым Катарина убивает главного своего преследователя и мучителя, газетного репортера. Этот выстрел рифмуется с финалом «Бильярда в половине десятого», но рифма лишь подчеркивает различие. Выстрел фрау Фемель был местью и предостережением одновременно, она стреляла в преступное прошлое, представлявшее собою скрытую угрозу будущему. Рукой Катарины Блюм Бёлль целится в то, что ему представляется вероятной механикой фашизма нового образца: невежество и безответственность обслуживают друг друга, порождая агрессию и насилие.
Несмотря на то, что злополучное печатное издание в романе называется только ГАЗЕТА, именно так, без кавычек и заглавными буквами, Бёлль предпослал ему саркастические слова о том, что «любое сходство с практиками газеты «Бильд» является не преднамеренным и не случайным, а неизбежным»,— несложно догадаться, что выход книги сопровождался разнообразными скандалами и протестами. Среди которых самым гротескным подтверждением правоты автора, вероятно, останется реакция видного немецкого политика, тогда председателя Бундестага, а позже президента страны Карла Карстенса, публично призвавшего весь немецкий народ «дистанцироваться от террористической деятельности, в особенности писателя Генриха Бёлля, который всего несколько месяцев назад под псевдонимом Катарина Блюм написал книгу, представляющую собой оправдание насилия».
Групповой портрет с роялем
Последняя книга Бёлля собирает мотивы и фигуры ранних романов — как будто специально для того, чтобы еще раз взглянуть на всех в ландшафте берегов Рейна, застроенных новыми и старыми виллами, в которых теперь уже спокойно и прочно живет Боннская республика. Помогающая по хозяйству в богатых домах Катарина, которую полиция подозревает в политической неблагонадежности, похожа и на Катарину Блюм, и на Лени Пфайфер одновременно. «Белая ворона» Карл фон Крайль, выходец из хорошей семьи, очень напоминает Ганса Шнира, и его асоциальная эксцентричность провоцирует самое обсуждаемое событие всего романа — историю загубленного рояля, на котором, «как утверждают, играл сам Бетховен». Какой-то вандал расчленил рояль на деревяшки, аккуратно собрав вместе колесики,— подозрение падает на Карла, который в свое время так же обошелся с похожим инструментом у себя дома.
Но главное здесь — весь тот ближний и дальний антураж власти, те ее шахматные фигуры, которые так ново и грубо выступают в «Бильярде»,— там они еще только к этой власти пристраиваются, оглядываясь на прошлое и опасаясь, что их разоблачат как провинциальных самозванцев. Через три с лишним десятилетия все эти помощники министров, адвокаты, банкиры — воплощенная респектабельность и стабильность. И, разумеется, их жены — это как раз они вынесены в название. Только вся эта жизнь теперь тонет в атмосфере странной меланхолии, фигуры и разговоры отделены от читателей каким-то полупрозрачным тюлем, придающим всему происходящему неправдоподобный, почти гофмановский характер.
В этой меланхолии старательно утоплена острота прошлых отношений — женщины Бёлля переживают каждая свой утонченный вариант депрессии, причины которой кроются в принадлежности к «той» партии, «той» клике, в «тех» подлостях и преступлениях. В этой меланхолии-депрессии гораздо больше безысходности, чем в прежних бёллевских «групповых портретах». Она напоминает о том, что войны рано или поздно заканчиваются, а «послевойны» — никогда. Впрочем, самой Боннской республике придет конец всего через пару лет после выхода «Женщин у берега Рейна» — но Генрих Бёлль об этом узнать не успеет, он и до публикации романа не доживет несколько месяцев.