Содержание:
150 лет назад родился Валерий Брюсов
13 декабря по новому стилю исполняется 150 лет со дня рождения Валерия Брюсова — поэта, прозаика, одного из основоположников русского символизма. Он стал легендой еще при жизни и привык мистифицировать читателей — инфернальный «маг», поэт, эротоман, чернокнижник, что породило множество слухов и домыслов, отчасти благодаря воспоминаниям коллег по цеху. О том, стоит ли на слово верить мемуарам, в чем заслуга Брюсова-поэта и как сложилась его судьба в советской России, Марии Башмаковой рассказал историк, библиофил, специалист по творчеству Брюсова Василий Молодяков.
«Брюсов был самым выдающимся учителем поэтов Серебряного века»
— Нисколько не пытался! Напротив, подробно рассказал о нем в ряде своих автобиографических произведений в стихах и прозе, опубликованных при жизни или предназначавшихся для публикации. Гиппиус тоже иронизировала над происхождением Брюсова. Но ни она, ни Бунин даже не окончили гимназию. В 1923 году Брюсов написал стихотворение «Не память…», в котором есть такие строки:
Во мне вдруг вздрогнет доля деда,
Что вел соху под барский бич,
И — клич сквозь ночь — я снова где-то
Всё тот же старый костромич.
Это не стремление подчеркнуть свое крестьянское происхождение в угоду новой власти. «Старый костромич» в Брюсове сидел крепко. Интересно сравнить переписку поэта Николая Клюева с Александром Блоком и Брюсовым. В переписке с Блоком мужичок-хитрован Клюев откровенно «разводит» городского барина на роль «кающегося дворянина». И «разводит» успешно! С Брюсовым он даже не пытался так делать — там был другой, сугубо литераторский интерес. Брюсов писал Клюеву вежливо и уважительно, помогал ему публиковать стихи, давал свои стихи в издания, о которых просил Клюев, написал рекомендательное предисловие к его первой поэтической книге «Сосен перезвон» (1912), что вообще делал крайне редко. Но начисто проигнорировал настойчивые просьбы Клюева об издании книги его стихов в «Скорпионе». Клюев был весьма настойчив, но… нарвался на «старого костромича».
— И то, и другое, и третье! В юности, даже в отрочестве, многим талантливым, сильным и амбициозным людям — а Брюсов именно таков — свойственен «замах вселенский». Далеко не у всех хватает на это силенок, а успешно реализовать свои амбиции и замыслы могут только единицы. Это как раз и есть случай Брюсова. Много говорилось о его честолюбии, как правило с осуждением. Но без честолюбия он бы ничего не реализовал. Да и время было такое, довольно затхлое, когда хотелось изо всех сил крикнуть что-нибудь эдакое на весь мир.
Брюсов крикнул: «Моя любовь — палящий полдень Явы…» И это было необыкновенно круто.
Все эпатажники следующих поколений, особенно футуристы и имажинисты, конечно, учились у Брюсова, использовали опыт его шумного и при этом очень продуманного дебюта.
— Сначала пошли только несколько приятелей того же возраста, фамилии которых сейчас памятны лишь знатокам литературы,— Александр Ланг, писавший под псевдонимами Миропольский и Березин (отец-книгопродавец запретил ему «позориться» под настоящей фамилией), и Александр Курсинский. Поэтому «школу» срочно пришлось придумать — во втором и третьем выпусках сборника «Русские символисты» Брюсов выступал под десятком псевдонимов и криптонимов. Чтобы, как говорили японцы, «одно копье казалось тысячей копий». Потом откликнулись столь же юные петербургские декаденты Александр Добролюбов и Владимир Гиппиус, но признавать авторитет московского «вождя» они отказались, ибо у Добролюбова амбиции были не меньше. «Вождем» Брюсов стал уже для следующего поколения символистов — поколения Александра Блока и Андрея Белого, Эллиса и Виктора Гофмана, а Сергей Соловьев и Николай Гумилев, начинавший среди символистов, прямо называли его своим учителем.
Брюсов был самым выдающимся учителем поэтов Серебряного века. Он не учил, о чем писать, но лишь как писать.
«Линейкой нас не умирать учил», как замечательно сказал о нем Пастернак. Брюсова можно считать законодателем вкусов, но диктатором он не был. Он очень много сделал для вхождения в литературу тех, в ком чувствовал талант, даже если этот талант был ему не близок, как, например, Цветаева. Брюсов устроил издание первой книги Андрея Белого, придумал для стихов Александра Блока заглавие «Стихи о Прекрасной Даме». За двадцать с лишним лет отрецензировал едва ли не тысячу поэтических книг. Дебютантов старался поддерживать, если те не были совсем уж безнадежными. Зато к старшим был строг и нередко ругал.
— Критики всех мастей и ориентаций дружно поносили «Русских символистов» и «Шедевры» и издевались над ними. Никто не воспринял дебют Брюсова всерьез, а многие прямо видели в этом хулиганство. Притом что Брюсов дебютировал совершенно серьезно, хулиганить не собирался и на столь шумную реакцию не рассчитывал. Потом, конечно, пришлось поддать жару в ответ на нападки критиков!
Петербургские литераторы присматривались к Брюсову с откровенным любопытством — что за зверь такой чудной?
Это он сам отлично описал в дневнике — увлекательное чтение. Лидерства его никто в Петербурге не признал, как за «вождем» за ним никто не пошел. Но оценили его талант и организаторские амбиции, а затем и способности. Конечно, когда в Москве на средства купца-мецената Сергея Полякова было создано издательство «Скорпион», петербуржцы охотно начали с ним сотрудничать. Модернистский журнал «Мир искусства» в столице был, а модернистского издательства с деньгами не было. Брюсов придавал значение мнению тех, кого уважал и ценил литературно и лично,— Константина Бальмонта, Зинаиды Гиппиус, Вячеслава Иванова. Но не следовал слепо их оценкам и суждениям, а, напротив, часто спорил с ними — в печати и в частных письмах. Мнение критики было интересно ему с точки зрения литературного процесса, интересов того течения и тех изданий, которые он возглавлял. Думаю, что лично Брюсова мнение критиков о его произведениях не волновало.
— Он не столько подражал, сколько учился, осваивал. Подражание — неотъемлемая часть процесса обучения, но Брюсов быстро выработал оригинальную творческую манеру. Учился он у многих и старательно. Обычно говорят о том, что Брюсов учился у французских символистов, в первую очередь у Верлена и Рембо, у декадентов и «проклятых поэтов», начиная с Бодлера. Это верно, но он вообще отлично знал французскую поэзию, вплоть до второстепенных и третьестепенных авторов, питался ее соками. Англоязычная и германоязычная литература повлияли на его литературное становление гораздо меньше — в отличие, например, от Бальмонта. И, конечно, Брюсов прекрасно знал русскую поэзию, классическую и современную. Особенно он любил и ценил Пушкина и Тютчева — без них он не состоялся бы как поэт и, шире, как деятель литературы…
Брюсов принес в русскую поэзию новые темы и новые настроения — оказывается, можно писать стихи не только о «соловьях и розах» или о «страдающем брате». Можно писать: «Фиолетовые руки / на эмалевой стене / полусонно чертят звуки / В звонко-звучной тишине».
До Брюсова таких стихов в русской поэзии не было! Притом, как это ни парадоксально, в брюсовской новизне было много «хорошо забытого старого» для 1890-х и даже для 1900-х годов. Брюсов воскресил классический русский стих, стих Пушкина и Тютчева, стер с него пыль забвения. Ведь это было время колоссального упадка русской стиховой культуры — я имею в виду популярную, массовую поэзию, а не отдельных одиночек вроде Константина Случевского и Владимира Соловьева. Брюсов вернул русскому стиху его былой блеск и великолепие, он просто писал намного лучше большинства современников. Брюсов оживил традицию русской философской лирики, идущую от XVIII века и достигшую таких высот в поэзии Тютчева. Брюсов вернул русской литературе ее европейский характер — открыл русскому читателю европейских модернистов, а затем способствовал знакомству европейского читателя с русскими модернистами.
Он был великим культуртрегером — а ко времени его дебюта русская литература невероятно провинциализировалась. Он создал «Весы» — модернистский журнал нового типа, радикально отличавшийся от привычных «толстяков», причем неважно какой общественно-политической или литературной ориентации. Да, «Весы» делались с учетом опыта европейских модернистских журналов. Но я вижу в них еще и опыт литературных журналов пушкинского времени, с которыми Брюсов был хорошо знаком.
Существует такая точка зрения, возможно спорная: европейская музыка делится на музыку «до Вагнера» и «после Вагнера». То есть Рихард Вагнер принципиально, качественно изменил ее. Насчет Вагнера я судить не берусь, но уверенно скажу, что русская поэзия делится на поэзию «до Брюсова» и «после Брюсова». После него и под его воздействием она стала другой. Конечно, Брюсов стоял на плечах Пушкина и Тютчева, как Вагнер — на плечах Бетховена. Но именно он — главный реформатор, причем в отношении не только словесности, но и литературного процесса.
«Он умел быть приятным, добрым и веселым человеком, но как будто сам этого стеснялся»
— Славу Брюсов обрел сразу, в середине 1890-х годов, но славу исключительно скандальную. С начала 1900-х, после сборников «Tertia vigiliа» (1900) и особенно «Urbi et orbi» (1903), его стали воспринимать всерьез не только модернисты, но и критики других лагерей. Не все, конечно, — многие так его никогда и не признали. В 1906–1907 годах Брюсов обрел признание, зафиксировав его изданием трехтомного собрания стихов «Пути и перепутья». Признание закрепилось в первой половине 1910-х годов, когда он редактировал литературный отдел «Русской мысли» — лучшего толстого журнала того времени, начал выпускать «Полное собрание сочинений и переводов» в 25 томах (увы, по независящим от него причинам вышли только восемь) и рассматривался как возможный кандидат в академики (к негодованию Бунина). А вот был ли он на самом деле популярен?.. Если говорить о массовой популярности, то модернисты не могли тягаться с реалистами. Среди модернистов Бальмонт и Блок были более популярны как поэты, Мережковский и Сологуб — как прозаики. Прозу Брюсова вообще хорошо приняли только в модернистских кругах.
— На такой вопрос едва ли можно ответить объективно. Лично я считаю: да, соответствовал.
— Ходасевич-мемуарист — явный лжец, причем лжец злонамеренный. Написанное им, как и сказанное Гиппиус о Брюсове,— это не мемуары и даже не памфлет, а самый настоящий пасквиль. Причины здесь и личные, и литературные. Ходасевич — яркий пример сочетания великого лирического поэта и мелкого человека, завистливого, лживого, интригана и сплетника. Он так и не простил Брюсову того, что его не взяли в «Весы» и «Скорпион», не признали настоящим символистом, того, что он остался Владей (Нина Петровская вовсе называла его Владькой и за мужчину не считала), который мог печататься только во второсортных модернистских изданиях.
При жизни Брюсова Ходасевич неоднократно писал о нем в печати — с неизменной почтительностью, хотя мог и парфянскую стрелу исподтишка пустить,— зато вволю злословил и сплетничал в письмах.
А после смерти понеслось, начиная с пресловутого очерка, написанного в конце 1924 года, опубликованного в 1925-м и потом вошедшего в «Некрополь» (1939). И эта посмертная вендетта продолжалась до конца жизни Ходасевича. Есть еще одно объяснение. Молодой Ходасевич — кстати, друживший с младшим братом Валерия Брюсова Александром — в 1900-е годы не только подражал Брюсову как поэт, но и пытался «делать жизнь с него». Речь идет не только о литературной, но и о психологической зависимости. Этого он Брюсову не простил! Брюсов оказался «виноват» в личных проблемах Ходасевича, без вины виноват. Брюсов был очень сильной, магнетической личностью, и очень удачливой. Чем и раздражал менее талантливых, трудолюбивых и успешных людей.
Взлет и нищета Александра Блока: как разорился русский поэт-символист
— Тут надо рассмотреть две вещи по отдельности. В 1890-е годы молодой Брюсов постоянно и усиленно размышляет над собственной жизнью, погружен в ауторефлексию. Он пишет целый ряд автобиографических произведений, вплоть до повести «Моя юность», но почти все бросает незаконченными и ни одно не доводит до печати. Это не совсем мемуары — это изображение событий почти в режиме реального времени, как в повести «Декадент». В 1910-е годы он пишет ряд очерков с мемуарным оттенком — о встречах с Врубелем, Верхарном, Петром Бартеневым, о поездке на похороны Толстого. Но это больше похоже на репортаж, чем на воспоминание. В начале 1910-х пишет первую развернутую автобиографию — на заказ, точнее, по просьбе профессора Семена Венгерова для издания «Русская литература ХХ века». Но это уже не рефлексия, а отчет о проделанной литературной работе. Несколько мемуарных страниц он пишет и в начале 1920-х годов — снова не на заказ ли? Несколько вариантов краткой автобиографии в преддверии 50-летнего юбилея в конце 1923 года.
Можно ли сказать, что Брюсов не успел написать свои мемуары? Не уверен, что он вообще стал бы их писать.
Думаю, что у него просто не было такой потребности, какая была у Гиппиус, Белого, Волошина или Ходасевича. При этом ни Мережковский, ни Бальмонт, ни Сологуб мемуаров не оставили, не считая каких-то отдельных очерков. Думаю, до мемуаров у Брюсова просто не дошли бы руки. Всегда нашлось бы то, что он считал более актуальным и нужным в данный момент, будь то книга о римской литературе или окончание переводов «Энеиды» и «Фауста», не говоря уже о новых стихах.
— Брюсов был мастером литературной игры, но не просто «театра для себя», а «театра для символизма», так сказать. Полагаю, ему это нравилось. Кроме того, не будем забывать, что эти игрища и спектакли разыгрывались молодыми и задорными людьми. К моменту знаменитой «мистической дуэли» с Андреем Белым Брюсову всего тридцать лет, а Белый его на семь лет моложе. Брюсов был очень сосредоточен на литературной работе, отдавал ей все силы и все время, которое ненавидел тратить попусту. Еще он был очень ответственным человеком и тщательно делал все, за что брался, будь то редактирование «Весов» и «Русской мысли», председательство в Московском литературно-художественном кружке или руководство Высшим литературно-художественным институтом, который он сам создал. Он был заботливым и внимательным сыном и старшим братом, хотя образцом семьянина его, конечно, не назвать. По воспоминаниям знавших его в быту и не вравших о нем, он умел быть приятным, добрым и веселым человеком, но как будто сам этого стеснялся.
— Атеистом, то есть человеком, отрицающим существование Бога, Брюсов не был. Даже в поздние, советские годы материализм у него уживался с признанием существования сверхъестественных сил. В отличие от многих модернистов, он никогда не кощунствовал. Был ли он христианином? Церковным, воцерковленным человеком точно не был… хотя перечитайте его стихотворение «Сорок пятый раз», написанное на Пасху 1918 года: «Весенней ночью встречу звон пасхальный я сорок пятый раз». Каково?! Там, конечно, есть и политический подтекст, но все же… Строки «И Господа, и Дьявола хочу прославить я» цитируют часто — как доказательство то ли сатанизма, то ли морального релятивизма Брюсова.
Но я хочу обратить внимание на три вещи. Это из обращения к Гиппиус 1902 года. Во-первых, здесь, конечно, есть декадентская поза, эпатаж. Во-вторых, эти строки подходят самой Гиппиус едва ли не больше, чем Брюсову. В-третьих, как написал Андрей Белый, «прославить» для Брюсова означало «вылепить в слове». Написать о Господе и о Дьяволе — какая грандиозная художественная задача! На вопрос о «тьме» я отвечу словами поэта Евгения Баратынского, еще одного непосредственного предшественника Брюсова: «Две области — сияния и тьмы — исследовать равно стремимся мы». Баратынского, кажется, никто ни в сатанизме, ни в моральном релятивизме не обвинял.
— Я бы сказал, что волю терял как раз Брюсов, особенно в истории с Петровской. Он ее искренне любил, она его искренне любила. Но он не собирался бросать жену, потому что это было чревато гибелью, в самом прямом смысле. Петровская — человек-катастрофа, к тому же наркоманка. Это она сделала Брюсова морфинистом — и именно за это ее так ненавидела жена Брюсова Жанна Матвеевна. Она — великая женщина, достойная отдельного жизнеописания, а не только страниц в биографии мужа — все их сохранила для потомства. Для Брюсова главным в жизни была его литературная работа, для Нины Петровской — омут страстей. Петровская тоже писала, но «за компанию» с мужем Сергеем Соколовым-Кречетовым и всем их окружением, потому что литературного таланта у нее было кот наплакал.
Поэты о том, что такое символизм
Недавно вышла книга, в которой Брюсова в очередной раз попытались обвинить в том, что он сознательно довел Надежду Львову до самоубийства, то есть совершил уголовно наказуемое деяние. И в очередной раз эти утверждения были убедительно опровергнуты, в том числе мною. Моральной ответственности за случившееся Брюсов с себя не снимал и мучился этим. Но ни о какой юридической вине говорить не приходится. Очень хорошо, что наконец опубликованы все письма Львовой к Брюсову (ответные, к сожалению, до нас не дошли). Видно, как она им пыталась манипулировать. Не думаю, что «от страстей Брюсова веет холодом». Да, некоторые так говорили и говорят, но это не более чем личное оценочное суждение. Другое дело, что несомненный научный и художественный интерес к психологии женщины и к психологии отношений между полами у Брюсова был. Он прямо обозначил это как главную тему своего второго сборника рассказов «Ночи и дни» (1913).
— Царская цензура была куда снисходительнее к брюсовской эротике, чем советская. Она запретила стихотворение «Призыв» (1901) в «Полном собрании сочинений и переводов» (1913), хотя ранее оно было напечатано в 1906 году в журнале «Золотое руно», рассказ «После детского бала» в альманахе «Альциона» (1914) и стихотворение «Запах любимого тела…» в сборнике «Семь цветов радуги» (1916). Первое пришлось заменить точками по количеству строк, во втором и третьем случаях — вырезать и перепечатать страницы. Советская цензура при подготовке семитомного собрания сочинений (1973–1975) только из прижизненных книг Брюсова выбросила более пятидесяти стихотворений: две трети из-за «эротики» и треть из-за «политики». Поэтому у нас до сих пор нет не только полного собрания сочинений Брюсова, но даже полного переиздания его прижизненных поэтических сборников.
«Литературным чиновником новой власти Брюсов не был»
— Можно ответить коротко: да. Но это не было «манией величия», в чем его упрекали недоброжелатели. «Брюсов холоден, как рассудительный покойник на тридцатиградусном морозе,— шутил Леонид Андреев.— Болел ли у него когда-нибудь живот?» Болел, уверяю вас, болел. К сожалению, современный читатель не знает шуточных стихов Брюсова, пародий и эпиграмм, потому что они не вошли ни в собрание сочинений, ни в абсолютное большинство «избранных». А это был человек с тонким чувством юмора, правда литературоцентричным.
— Брюсов-монархист — это легенда. Монархистом он не был, а империалистом — да. Политические убеждения Брюсова и их эволюция, а также его отношение к революции и большевистской власти — из числа главных если не загадок, то наиболее запутанных сторон его биографии. Запутанных сознательно! Поэтому оба вопроса я разобрал детально, причем опираясь на тексты самого Брюсова и на документы, а не на байки мемуаристов или пропагандистские писания. Я впервые собрал и издал с подробным введением и комментариями отклики Брюсова в стихах и прозе на политические события его времени. Эта книга под названием «В эту минуту истории» — так Брюсов озаглавил в конце 1902 года свою программную политическую статью, воспринимая текущие события уже как часть истории,— сейчас выходит третьим изданием в московском издательстве «Проспект».
Брюсов пошел на службу к большевикам, но сделал это лишь в конце мая 1918 года и не в силу убеждений, идейной и духовной близости.
Во-первых, надо было жить и кормить семью. Во-вторых, кто-то должен был обеспечить более-менее нормальное взаимодействие «образованного сословия» с новой властью, не слишком к нему расположенной. В-третьих, требовалось защищать наследие русской культуры от пришедших «гуннов». Новой власти он был особо не нужен, но его ценил нарком просвещения Анатолий Луначарский, единственный высокопоставленный большевик, с которым у Брюсова сложилось подобие дружбы. Им просто было о чем поговорить.
— Написанное Гиппиус о Брюсове в ее книге «Живые лица» — не мемуары, а пасквиль. «Большевицким цензором» он не был. «Сумасшедше-жестоким коммунистом» тоже не был. Да, писал стихи на смерть Ленина, которого считал великой исторической личностью, одним из «любимцев веков», вроде Александра Македонского, Юлия Цезаря и Наполеона. Поздние стихи Брюсова нравились не всем, тем более далеко не все их понимали, но я уверен, что ни о каком упадке говорить нельзя. Напротив, в поэзии он до самой смерти продолжал искать новое, а поиски нового — это не череда сплошных триумфов.
— Не уверен, что здесь уместно слово «карьера». Служил по библиотечной части, преподавал, старался помочь молодым литераторам через Литературный отдел Наркомпроса, откуда его быстро выжили, заменив правоверным Александром Серафимовичем, будущим автором «Железного потока». Что касается руководства Высшим литературно-художественным институтом, то это было скорее служение, чем служба и тем более карьера. Литературным чиновником новой власти Брюсов не был.
— Эти стихи были обращены не к большевикам именно, а к революционерам вообще. Брюсов тоже считал себя революционером, но не в политике или экономике, а в литературе и эстетике, причем более радикальным, чем революционеры в политике. В стихотворении «Близким» главной является последняя строфа:
Но там, где вы кричите мне: «Не боле!»
Но там, где вы поете песнь побед,
Я вижу новый бой во имя новой воли!
Ломать — я буду с вами! строить — нет!
Стихотворение было опубликовано в революционно-модернистском альманахе «Факелы», самом революционном из модернистских, и попало на глаза Ленину, который назвал его автора «поэтом-анархистом». Брюсов, кстати, эти стихи не перепечатывал и в книги свои не включал. Ни о каких «политических восторгах» Брюсова применительно к большевикам говорить нельзя. Уже в ноябре 1905 года он прочитал статью Ленина «Партийная организация и партийная литература» и прямо и четко ответил на нее в статье «Свобода слова» в «Весах». Показал, опираясь на утверждения самого Ленина, что никакой свободы при большевиках не будет, а будет только новое рабство. Неудивительно, что второй раз ее опубликовали в нашей стране лишь году в 1990-м.
— Это был первый в советское время юбилей здравствовавшего писателя, который отмечался официально, с участием представителей власти. Вдобавок это едва ли не первый юбилей здравствовавшего писателя, когда отмечалась годовщина его рождения, а не начала литературной деятельности. В России была традиция отмечать именно годовщины литературной деятельности, обычно начиная с ее 25-летия. Брюсов тоже отмечал такой юбилей в конце 1914 года, но он оказался скомканным из-за начавшейся войны и прошел почти незамеченным. Вдобавок первой публикацией Брюсова считались не сборники «Русские символисты», а… статейка о тотализаторе, опубликованная в 1889 году в журнале «Русский спорт» под инициалами В. Б. Недоброжелатели вволю поглумились над таким дебютом «великого мага». Кстати, это не первая публикация Брюсова, а вторая.
На что не хватило бумаги Бунину, Ахматовой, Бабелю и другим
Юбилей 1923 года состоял из двух частей: в Государственной академии художественных наук, где читались доклады о Брюсове (интереснейшие — их следовало бы переиздать), и в Большом театре, в театрально-концертном виде. Было еще неформальное чествование в Высшем литературно-художественном институте. Встречаются утверждения, что юбилей был «казенный» и «холодный». Да, там не было многих известных литераторов, бывших соратников по символизму — так «иных уж нет, а те далече». Луначарский выступил с совершенно не «казенной» речью и прочитал написанные экспромтом стихи «Как подойти к вам многоранный дух…». Поэты читали стихи. Пастернак свое знаменитое «Я поздравляю вас, как я отца поздравил бы при той же обстановке…».
Брюсова наградили грамотой ВЦИКа по инициативе Луначарского, ему было присвоено звание народного поэта Армении. Последнее особенно тронуло Валерия Яковлевича, потому что именно он открыл русскому читателю армянскую поэзию как переводчик, историк и организатор антологии «Поэзия Армении» (1916), которая до сих пор считается образцом антологии национальной литературы. Перед юбилеем Луначарский предложил наградить Брюсова орденом Трудового Красного Знамени. Против этого немедленно восстала партийная печать! К тому моменту из литераторов орденом был награжден только Демьян Бедный, а следующим писателем, который получил орден, стал Серафимович, и то через десять лет. Расстроило ли это Брюсова, судить не берусь, но кампания в печати едва ли была ему приятна.
— Сложилась странная ситуация. Количественно о Брюсове написано очень много, исследованы многие частные моменты его жизни и литературной, да и не только литературной, деятельности. Вроде бы много переизданий его произведений. При этом у нас до сих пор нет не только полного собрания его сочинений — в семитомник 1973–1975 годов включена от силы четверть написанного им,— но даже полного собрания его поэтических произведений. Трудно указать даже качественно подготовленное «избранное» для широкого читателя.
Брюсов издан хуже всех видных, да и многих второстепенных писателей Серебряного века. Это, конечно, позор!
Нет летописи его жизни и творчества. Нет собраний воспоминаний и критических откликов современников (единственную попытку такого рода лучше обойти молчанием). Нет обобщающей книги о его литературной деятельности, которая отражала бы современное состояние науки о литературе. В серии «Литературные памятники» вышли научно подготовленные изданиях двух великих символистских романов — «Петербург» Андрея Белого и «Мелкий бес» Федора Сологуба, но аналогичного издания третьего великого символистского романа — «Огненный ангел» Брюсова нет и не предвидится. Проблема прежде всего в том, что у нас почти нет брюсоведов — исследователей, в работе которых Брюсов был бы главной, центральной фигурой. Брюсова изучают от случая к случаю. Вот сейчас грядет 150-летние его рождения. Проводят конференции, на которых выступают исследователи, звучат интересные доклады. Но все это «Имярек и Брюсов», причем имярек всегда важнее Брюсова.
— Должен сразу объяснить заглавие, восходящее к «Моему Пушкину» — но не цветаевскому, как многие могут подумать, а брюсовскому. «Мой Пушкин» — это бренд Брюсова. Под таким названием он в 1913 году анонсировал сборник своих работ о Пушкине в составе полного собрания сочинений, но этот том не вышел. Посмертно в 1929-м под этим названием вышел том работ Брюсова о Пушкине, но не в соответствии с авторским замыслом. «Мой Пушкин» Брюсова — исследования, «Мой Пушкин» Цветаевой — интерпретация. Интерпретацию я не даю, ибо не уверен, что она кому-то интересна. В мою книгу включены не только исследования, но публикации текстов Брюсова и о Брюсове и библиография отдельных изданий его произведений на всех языках за все годы — первый опыт такого рода. Но все публикации сделаны по оригиналам из моей личной коллекции, которую я собираю более тридцати лет. По экземплярам из нее же описано более 90 процентов изданий Брюсова. Так что это в прямом смысле слова «Мой Брюсов».
Если говорить о моем личном отношении к Брюсову, то я очень люблю его как литератора во всех ипостасях, глубоко уважаю как литературного деятеля, ученого и культуртрегера, но, конечно, многие его личные качества для меня неприемлемы. Знаменитый французский историк Марк Блок завещал нам принцип «не судить, а понять».