Как энтузиазм народников сломался о российскую реальность
Готовясь к «хождению в народ», революционеры в 70-х годах XIX века «народ» себе придумали заранее — и это был народ-социалист, готовый к русскому бунту. Разочарование оказалось горьким, а расплачиваться пришлось годами тюрем и ссылок.
Осенью 1873 года в селе Андрюшкино Новоторжского уезда Тверской губернии появились два необыкновенных мастера-пильщика. Одеты по-крестьянски — простые дубленые полушубки, говорили — ну почти по-крестьянски, хотя и не совсем, работали достаточно умело. Днем.
При них были огромные мешки, а в мешках — запретные книги. И вечерами странные пильщики вели в переполненных избах долгие беседы с крестьянами. Один обильно цитировал Евангелие и едва ли не каждый стих священной книги использовал для того, чтобы доказать своим слушателям — Господь хочет от вас немедленного бунта. Второй на Бога не ссылался, зато рассказывал, что вот, мол, во Франции царя прогнали, значит, и у нас так же будет, а еще растолковывал, что вся землица должна быть крестьянской. Эта мысль слушателям нравилась. «Крестьяне слушали пропагандистов как настоящих апостолов, водили их из избы в избу и отказывались брать деньги за харчи»,— напишет после о подвигах пильщиков князь Петр Кропоткин, один из отцов русского анархизма.
Сельская агитидиллия, впрочем, закончилась довольно быстро. Через восемь дней один из преданных слушателей донес на новоявленных апостолов полицейскому начальству, их задержали и под конвоем отправили к становому. Конвой, кстати, состоял из тех же мужиков, которые охотно слушали ночные откровения пильщиков,— это была одна из крестьянских повинностей в то время. Дорога лежала через село Воронцово, отмечавшее храмовый праздник. Не задержаться было нельзя: не по-христиански. Целый день арестантов водили от избы к избе и в каждой потчевали брагой. Знаток Евангелия продолжил проповедь, и полупьяные жители Воронцова искренне печалились, что такому хорошему человеку светит острог. Но помочь хорошему человеку, естественно, даже и не попытались. Однако кончилось на этот раз все для революционеров относительно благополучно — к вечеру конвойные перепились, и пильщики просто бежали. Наняли за рубль мужика с подводой, уехали в Торжок, а оттуда по чугунке — в Москву.
«Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию», и все завертелось. Этот ленинский пассаж из статьи «Памяти Герцена» дети в советских школах учили наизусть. Возможно, завертелось все чуть раньше, и дело не только в декабристах. Весь XIX век самые разные представители русской интеллигенции пытались разобраться с тем, как следует относиться к «народу»,— и попробуй отдели тут реального серого мужичка, данного интеллигенту в эмпирических ощущениях, от позаимствованного у немецких романтиков концепта. Постепенно сложилось что-то вроде мифологического консенсуса, с базовыми постулатами которого спорить стало рискованно. Во-первых, народ — мудр. У народа надо учиться подлинной мудрости жизни. А во-вторых и в главных, интеллигенция перед народом в долгу. Разумеется, либералы-западники, почвенники-славянофилы и левые радикалы вкладывали в эти тезисы разное содержание, по-своему представляя и народную мудрость, и способы расплаты по счетам.
Но, между прочим, представление о долге перед народом в процессе отмены крепостного права сыграло не меньшую роль, чем экономическая ситуация и катастрофа Крымской войны. Однако либеральных реформ явно не хватало, чтобы покрыть долги перед народом. По крайней мере, русские социалисты разных толков думали именно так.
Лозунг «В народ!» принадлежит все тому же Александру Герцену. В начале 1860-х годов правительство подняло плату за обучение в университетах, многие студенты ее не потянули и вынуждены были бросить учебу. К ним-то и обратился из лондонского далека главный русский оппозиционный публицист: «В народ!» И действительно, некоторые пошли в народ, прежде всего — в сельские учителя. Но это только начало истории.
В среде левых, в основном — в уютных швейцарских пивных, кипели напряженные дискуссии. Все хотели революции, конечно, и все понимали, что без втягивания в процесс этого самого «народа» ничего не получится. Декабристы не только разбудили последователей, но еще и кое-чему научили на собственном печальном опыте. Огненный анархист Михаил Бакунин считал, что народ — от природы социалист и бунтарь. Нужно только прийти к крестьянам, призвать их к восстанию — и крестьяне тут же сметут ненавистный царизм, а на месте империи угнетателей сама собой вырастет конфедерация свободных земледельческих общин. Осторожный Петр Лавров утверждал, что сначала нужно долго просвещать и агитировать народ, и вот только потом… Существовали также сторонники чего-то вроде теории заговора, считавшие, что надо не бунтовать все деревни сразу, а готовить на местах ячейки активистов-подпольщиков, которые со временем взорвут режим изнутри. Но, несмотря на разницу подходов, главный вывод был общим: долг свободомыслящего интеллигента — идти в народ и помочь народу выполнить его предназначение.
Среди революционеров-эмигрантов мало было тех, кто видел крестьян вблизи и реально представлял себе их умонастроения. Редкие голоса критиков тонули в радостном гуле, а наибольшей популярностью, как часто и бывает, пользовались самые радикальные, то есть бакунинские идеи.
Пробовали агитировать деревню через тех крестьян, которые работали на фабриках. В городе их обрабатывали в подпольных кружках, надеясь, что, вернувшись на побывку в деревню, они понесут в массы свет революционных знаний. Не сработало: во-первых, рабочих в кружки затянуть удалось немного. Во-вторых, в деревнях фабричные предпочитали наслаждаться отдыхом и пьянством, а свет знаний оставляли при себе. Значит — надо идти самим. Таков долг интеллигента перед народом.
История наших пильщиков — как раз один из первых опытов «второго хождения в народ». Тут даже место выбрано не случайно — Андрюшкино принадлежало молодому помещику Ярцеву, увлеченному передовыми идеями, а кроме того, идеологи движения считали, что в Поволжье живы еще традиции Разина и Пугачева. Да, на самом деле именно так и считали — и строили свои прогнозы, опираясь на это предположение. Опыт пильщиков — знатока Евангелия Кравчинского (это будущий писатель Степняк-Кравчинский) и Рогачева — между прочим, был признан грандиозным успехом.
В движение оказались вовлечены тысячи людей. Вчерашние студенты, близорукие, в нелепо сидящих крестьянских нарядах, в неуместных очках, натужно пытаясь говорить «по-крестьянски», пошли по городам и селам. И тут же наткнулись на грандиозное разочарование.
В заплечных мешках агитаторов лежали эффектно написанные (на языке, который авторам казался «народным») брошюры и прокламации, объяснявшие, почему после свержения царя и уничтожения Церкви начнется райская жизнь. Но оказалось, что они ни для чего не нужны: среди слушателей преобладали неграмотные. Тем из участников движения, кто взялся за дело всерьез, вместо подпольных социалистических кружков пришлось создавать школы обучения чтению и письму. Тоже, кстати, подпольные.
Крестьяне чужих вычисляли на раз, маскарад не работал, и если ругань в адрес помещиков еще слушали более или менее охотно, то нападки на монархию и православие воспринимали плохо. Многие сотни агитаторов были повязаны и сданы властям самими же крестьянами.
Энтузиазм, впрочем, исчез не сразу. Один из участников «хождения» писал не без некоторого восторга: «Через самое короткое время совершенно легко распропагандировать всю Россию. Пусть каждый пропагандист распропагандирует в месяц троих лиц, что вовсе, казалось, не трудно. В год получится головокружительная цифра. Лично у меня составлена была такая табличка: январь — я сам + 3 распропагандированных мною = 4; февраль — каждый из четырех пропагандистов по 3 = 12; март (12×3) = 36; апрель (36×3) = 108; май (108×3) = 324; июнь (324×3) = 972; июль (972×3) = 2916; август (2916×3) = 8748; сентябрь (8748×3) = 26244; октябрь (26244×3) = 78 732; ноябрь (78732×3) = 236 196; декабрь (236196×3) = 708 588. Таким образом, работа одного пропагандиста даст в год 708 588 последователей. В России во всяком случае найдется 100 пропагандистов — получится в год 70 858 800 распропагандированных! И дело кончено».
Но не сработало. Почему-то не сработало. У движения не было центра, не было единой идеологии, но, главное, оказалось, что у «народа» нет никакого интереса к движению. В ряженых видели мелких воришек, конокрадов, а то и ведьм. Над некоторыми из участников движения смеялись даже коллеги. Валериан Осинский, например, генеральский сын, впоследствии казненный, сшил себе «народный костюм» у хорошего портного и выглядел, как статист из оперы «Жизнь за царя». Образ удачно дополняли золотые очки и массивная трость. Один из революционеров, устроившихся в рыболовную ватагу на Волге, сокрушался потом: рыбаки пьянствовали, кокетничали с пьяными бабами, слушали охотно небылицы от каких-то бродяг, но вообще не признавали разговоров на политические темы. А он ведь искренне рассчитывал встретить на великой реке вольницу, помнящую про Разина и Пугачева.
Екатерина Брешко-Брешковская, будущая «бабушка русской революции», а на тот момент — вовсе даже и не бабушка, а молодая женщина, изображавшая странницу, остановилась на ночлег в крестьянской семье. И тут же была сдана полиции — в ее котомке заметили исписанные листы бумаги, книгу и географические карты. Не очень подходящий набор для странницы. А при обыске нашлись еще и прокламации.
Движение схлопнулось, раздавленное сразу и репрессиями, и неприятием со стороны того самого народа, которому надо было отдавать долг. И, пожалуй, тогда же появились первые рассуждения о «народе-холопе», о прирожденных любителях кнута, о «нации рабов», которые мы и до сих пор частенько слышим. Но ведь на самом деле участники «хождения в народ» столкнулись с довольно понятной проблемой: абстракции часто ломаются о реальность, при ближайшем рассмотрении «народ» превращается в отдельных людей, озабоченных проблемами выживания и здраво умеющих оценивать риски. Людей, у которых, оказывается, и ценности есть, но они плохо совпадают с выкладками популярных революционных брошюр.
Довольно, кстати, странно осознавать, насколько злободневными оказываются эти истории теперь. Этот вот расчет с агитаторами — как будто не из древних мемуаров, а из запрещенной соцсети, правда? Тысяча лайков и спор на миллион комментов с неизбежными оскорблениями и даже банами.