Альбина Шагимуратова о прощании с «Лючией ди Ламмермур»
Оперная певица Альбина Шагимуратова, одна из известнейших и самых виртуозных лирико-колоратурных сопрано мира, впервые в своей карьере записала партию Лючии в опере «Лючия ди Ламмермур» Доницетти. DVD c записью спектакля на Новой сцене Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева выйдет на лейбле «Мариинский». Однако певица объявила о том, что выступила в этой партии в последний раз. Альбина Шагимуратова рассказала Владимиру Дудину, почему вовремя поставить красивую точку так же важно, как открыть новую страницу, о подготовке к премьере «Нормы» Беллини и о необходимости уравновешивать трагические роли комическими.
— Да, правда. Я ее пою уже давно, лет пятнадцать. Так же, как о Лючии, в 2018 году я объявила, что Царица ночи в «Волшебной флейте» Моцарта на Зальцбургском фестивале будет последней. Меня очень просили согласиться тогда на эту Царицу, поскольку планировалась новая постановка, запись на DVD, поэтому я согласилась, но приняла решение, что это последний раз. Ни одна певица не хочет застрять в какой-то партии, всем хочется иметь обширный репертуар. Мне еще Рената Скотто говорила: «Ты можешь застрять с Царицей ночи, эта партия одна из опасных». Она советовала стараться как можно скорее от нее уходить. Царица, конечно, дает певице большой трамплин, с ней можно с легкостью попасть в любые оперные дома, потому что эту партию хорошо поют единицы. А дальше, чтобы тебя могли услышать и в Лючии, и в другом репертуаре, придется уже всем доказывать свою состоятельность.
— Не уверена. Если почитать биографии великих примадонн, они после сорока уже не пели Лючию. Так что я уже в ней подзадержалась. О «Любовном напитке» или «Дон Паскуале», к примеру, я бы не стала специально объявлять, что это будут мои последние Адина и Норина. А Лючия — вершина бельканто. Это партия очень показательная для лирико-колоратурного сопрано, поскольку показывает и все, что может певица, и все ее недостатки. И я поняла, что все, что можно было для себя почерпнуть в этой партии, я почерпнула. Если сравнивать мои исполнения Лючии — скажем, в 2014–2015, 2017–2019-м годах,— то раньше это были только наметки. Хотя я и пела ее чуть ли не на всех ведущих сценах. Но сейчас в Мариинском театре она, мне кажется, прозвучала так, как этого хотел Доницетти.
— Во-первых, лично у меня появилась огромная уверенность стилевая, языковая, и это случилось именно на сцене Мариинского. Партия Лючии ведь сложна еще тем, что помимо большого вокального запаса прочности, вокальной свободы нужна и актерская свобода — а она приходит не сразу, потому что поначалу ты слишком озабочен тем, как бы не только спеть, но и сыграть сцену сумасшествия. Во-вторых, Валерий Гергиев решил записать эту оперу, открыв все купюры, собрал хороший состав. А вы сегодня не найдете ни одну запись «Лючии ди Ламмермур» с открытыми купюрами. Маэстро работал с оркестром и певцами, добиваясь такого звука, чтобы все пелось, не выкрикивалось, звучало мягко. Кстати, сейчас в «Ла Скала» готовят «Лючию» в другой редакции, где сцена сумасшествия идет на тон выше — в фа-мажоре. Меня приглашали, но я отказалась от этой постановки, потому что это предельно высоко. Хотя Доницетти изначально так и задумывал. Это во времена Марии Каллас, а позднее Сазерленд и Скотто, сцену сумасшествия понизили на тон ниже, до ми-бемоль-мажора.
— Да, она мне еще предстоит. Все зависит от возможностей и планов постановочной части Мариинского театра, кто будет режиссер, какая будет постановка. Эту партию я уже знаю, «в материале». О сроках пока сама не знаю, ничего сказать не могу — может быть, через полгода, может, и через год.
— Очень интересны, нельзя же все время страдать на сцене. Я уже пела, например, Адину в «Любовном напитке» в Венской опере. Адина по сложности, конечно, не Лючия, партия намного легче, но там необходимо превосходное актерское начало для манипуляций с Неморино. Мне кажется, я на самом деле еще не до конца раскрылась не только для зрителей Мариинского театра, а для всех. Комедию ведь надо еще уметь сыграть, не просто спеть голые ноты. Еще я с удовольствием бы спела Розалинду в «Летучей мыши» Штрауса, не пела ее никогда. Конечно, оперетта — это совсем другой язык, стиль. Но артист должен быть многогранным, не стоит придерживаться только одного амплуа и играть только драматические, слезливые жертвенные роли. Сегодня, в XXI веке, когда вокруг так мало радостного, это особенно актуально.
— Сейчас я готовлю очень сложную партию Аргелии в «Изгнаннике из Рима» Доницетти, планируется ее запись во время концертного исполнения в Кадоган-холле в Лондоне в мае, она никогда прежде не записывалась. И Имоджену в «Пирате» Беллини, в Консертгебау в Амстердаме.
— Нет. Семирамиду бы я с удовольствием спела и в России, если найдут остальной состав певцов. Это же огромная пятичасовая опера. Меццо-сопрано еще можно отыскать, но где взять колоратурных тенора и особенно баса? А та запись «Семирамиды», честно скажу, далась мне со слезами на глазах. Дирижер сэр Марк Элдер придирался ко мне до мельчайшей подробности, до шестнадцатой ноты, чтобы я выполняла то, что требует Доницетти, и он меня этим очень воспитал. На одном занятии он меня довел до слез, когда сказал: «А от кого еще я могу это требовать, если ты не можешь это сделать?! Эту партию так, как ее задумал Россини, можешь спеть только ты».
— Оперные раритеты воспитывают и слух, и вкус, я на них расту. Жаль, что я не пою барочной музыки — но надо как-нибудь все же сделать барочный концерт.