О слабостях полов и аргументов в споре за место в музеях
Две выставки в двух парижских институциях, посвященные двум женщинам-художницам, как повод поговорить в Международный женский день о том, в защите какого роде нуждаются сегодня женщины. И нуждаются ли они в ней вообще.
В Музее Майоля заканчивается выставка Nadia Lger: A Woman of the Avant-Garde («Надя Леже: Женщина авангарда»). Довольно обширная выставка Нади Леже именно как художницы, а не просто жены, ассистентки и хранительницы-распорядительницы наследия живописца и скульптора Фернана Леже. А в Центре Помпиду открылась экспозиция Suzanne Valadon: A Modern Epic («Сюзанна Валадон: Эпос современности»). Настоящая большая ретроспектива, первая такого масштаба в Париже.
И та и другая подробно и вдумчиво сделаны в стремлении представить наследие героинь во всей полноте. На выставке Нади Леже показывают все — от ее портретов Сталина с детьми, совершенно в духе соцреализма, до ее брошей, которые она начала делать уже ближе к старости. А в Центре Помпиду — многочисленные заказные портреты, которые Сюзанна Валадон писала во вполне поточном объеме, зарабатывая таким образом на жизнь. В общем, это хорошо задуманная и выполнения кураторами работа, безо всякого стремления отредактировать творческое наследие героинь в каком-то русле. То, что такие выставки проходят,— это отличная новость, и пусть их будет побольше.
Ни Надя Леже, ни Сюзанна Валадон при жизни не были в первом ряду художников. Надежда Ходасевич, будущая Леже, начинала серьезные занятия живописью в Смоленске, в филиале витебского УНОВИСа, созданного Казимиром Малевичем, и ее ранние работы созданы под очевидным влиянием супрематизма — к этому она вернется в своих абстракциях гораздо позже, а в промежуточном периоде она впитала эстетику мужа всеми, скажем, порами своего художественного существа. При этом очевидно, что Надя была живописно одарена и, возможно, при других обстоятельствах стала бы вполне оригинальной художницей. Но и сам факт ее эпигонства — и это важно — не делает выставку менее интересной, потому что ценность ее еще и в довольно захватывающем отражении доставшейся Наде для жизни бурной эпохи — первой половины XX века.
Случай с Валадон заметно отличается по обстоятельствам. Она принадлежит другому поколению, она самоучка, она начинала как натурщица, и только став практически главной моделью импрессионистов и постимпрессионистов, взялась пробовать себя в живописи. Она наблюдала, как работали Ренуар, Тулуз-Лотрек, Дега и Матисс, спрашивала их советов и получала их покровительство. Тот же Дега покупал ее работы сам и рекомендовал галеристам. В результате она стала вполне успешной художницей, с клиентами и агентами, членством в Национальном обществе изящных искусств (кстати, она — первая женщина, в него принятая) и участием в официальных салонах. Это по всем параметрам блестящая карьера, а для незаконнорожденной дочери прачки, никогда ничему профессионально не учившейся, так просто головокружительная. При этом Сюзанна была по-настоящему, без всяких скидок талантливой — куда более талантливой, чем Надя Леже. И на ее выставке есть замечательные картины — тот же портрет Эрика Сати, с которым у нее был короткий и бурный роман — как и все ее прочие отношения,— или некоторые ее поздние обнаженные работы. Но в то же самое время видно, как она попадала под заметное влияние своих друзей и любовников: вот тут — Тулуз-Лотрек, вот тут — Матисс. И ряд ее клишированных коммерческих портретов 1910-х и 1920-х тоже не помогает увидеть ее оригинальность и неповторимость стиля. Но главное — тут же рядом висят картины этих самых друзей, любовников и покровителей — и это присутствие выстраивает иерархию.
Но если выбор работ и в первом, и во втором случае стремится ко всесторонности, то сопровождающий их нарратив в виде экспликаций, напротив, всячески педалирует тему тяжелой женской судьбы и ее преодоления. Одна сначала помогает матери гладить белье и работает в цирке, а потом лежит голая перед похотливыми старцами. Вторая сначала, напротив, прилежно учится живописи вопреки воле родителей, как настоящая эмансипе, потом бежит от русской революции, становится преданной соратницей гения и участвует в сопротивлении. «И несмотря на все это» они, глядите-ка, еще и писали картины!
О’кей, мы все понимаем. Мы понимаем, что есть темы, без которых сейчас не обходится ни одна арт-институция — феминизм и женское искусство одна из таких. Есть нарратив, который этими темами предписан, и определенные сюжеты в этом нарративе должны быть проговорены, чтобы там кураторы себе ни думали. Равно как понимаем, что во многом благодаря всему этому за последние десять лет мы получили примерно с десяток отличных выставок женщин-художниц, коллективных и персональных, многих из них увидели впервые и узнали — и это сделало картину художественно процесса глубже и сложнее, что вообще-то само по себе одна из важнейших целей работы любой арт-институции.
Но почему непременно нужно каждый раз воспроизводить клише про «несмотря на все тяготы жизни» и «несмотря на мужа/любовника/мужской мир вообще»?! Свинцовых мерзостей женской жизни, особенно 100- и даже 50-летней давности, уже практически никто не отрицает. Как и враждебности патриархального мира всему человеческому — а не только, кстати, женскому. Но в таком постоянном повторении есть что-то принижающее самих женщин и их достижения.
Эти формулы подспудно предполагают, что если бы не мужской мир, то наши художницы оказались бы в первом, а не во втором, третьем и пятом ряду истории искусства. Но почему-то Ли Краснер нуждается в оговорках про мужа и тяготы жизни, а вот Элис Нил не нуждается, хотя ее жизнь особенно веселой и легкой тоже не назовешь. (Их выставки прошли друг за другом в Гуггенхайме в Бильбао пару лет назад.) Может быть, тут дело не в том, что Краснер была замужем за Джексоном Поллоком, а Нил не была,— а в том, что это просто фигуры разного масштаба?
Но главное: не противоречит ли сама постановка женского вопроса именно таким образом идеям феминизма? Сюзанна Валадон с ее бурным темпераментом, сексуальной и прочей свободой, упорством в работе и умением концентрироваться на поставленных целях — ощущала ли она себя затертой мужчинами? О’кей, тут можно возразить, что риторически это спорная постановка вопроса, потому что уровень женского самосознания тогда был другим. Сформулируем иначе: в сегодняшнем мире, сконцентрированном на разнообразии и многообразии, так ли уж зазорно быть во втором, пятом и даже двадцать пятом ряду? Неужели за все это время мы так и не выучили, что теснота и глубина любого ряда — хоть поэтического, хоть художественного — есть важнейшее и драгоценнейшее свойство любого культурного процесса. И почему художниц, которые не попали в самый первый ряд, непременно нужно выставить жертвами, чтобы обосновать их ценность для истории искусств? Да, многие художественные сообщества были мизогинными, и это довольно отвратительно. Но почему, если на место Марка Ротко и Джексона Поллока не попали их жены, в этом непременно нужно обвинить — косвенно или даже прямо — самих мужей?
Не пора ли культурному сообществу сконцентрировать усилия на выстраивании многоярусной картины мира, в которой и женщинам, и мужчинам можно будет спокойно получить свое место не в самом первом ярусе и не чувствовать себя ущемленными и нуждающимися в оправданиях? Может быть, тот слом иерархической истории искусства, о котором так много говорят, должен выражаться именно в свободе быть вторым, пятым и двадцать пятым, а вовсе не в том, чтобы всех непременно сделать первыми.