Содержание:
Кир Булычев, который много всего нафантазировал, но гораздо больше знал
90 лет назад в Москве родился Игорь Можейко — несостоявшийся шпион, ученый узкого и популяризатор-энциклопедист очень широкого профиля, страстный коллекционер, умелый переводчик и великий писатель. Автор прославился под псевдонимом Кир Булычев — но известен он, как часто бывает, далеко не всеми своими достижениями.
Любимец
Массовое представление о счастливой советской эпохе строится, как известно, на реалиях финальных пятилеток. Культурная составляющая этих представлений почти целиком состоит из киношных образов и цитат. Глазищи Наташи Гусевой и Елены Метелкиной, зловещий Туранчокс, фразы «Миелофон у меня» и «Он станет фиолетовым в крапинку», анекдоты про робота Вертера и, конечно, песня «Прекрасное далеко» украли, как принято теперь говорить, сердечки тысяч пионеров.
Благодаря нехитрому кульбиту сознания многим из них прекрасное далеко подает голос не из завтра, для которого надо что-то там делать, а из прошлого, в котором галстуки были краснее, мороженое вкуснее, а дружба крепче.
И ключевым создателем столь прекрасного далека оказался сценарист и автор литературной основы этих картин, сериалов и мультфильмов Кир Булычев.
С этим невозможно спорить — как и с тем, что такая репутация позабавила бы, если не оскорбила, Булычева, объяснявшего народную любовь к фантастике тем, что «любая альтернативная реальность была враждебна коммунистической действительности», а в цикле «Театр теней» превратившего понятие «вчера» в пыльный скучный ад, в котором негодяи творят безумства.
Кинематограф заметил Булычева поздновато — и сперва не как автора, а как импозантного статиста: борода и дружба с начинающими актерами позволили молодому востоковеду сыграть в фильме «Хоккеисты» (1964) молчаливого скульптора, красиво соседствующего в кадре с портретом Эрнеста Хемингуэя. Первая экранизация — повести «Умение кидать мяч» — случилась 12 лет спустя в Алма-Ате, и понеслось.
Сюжеты Булычева брали в работу и начинающие кинематографисты, и главные режиссеры страны. Яркий во всех смыслах пример — «Слезы капали» Георгия Данелии, 1982. Сюжеты эти становились основой для комедий («Шанс», 1984), боевиков («Подземелье ведьм», 1989) и трагифарсов («Комета», 1983). Некоторые повести экранизировались неоднократно. Например, «Умение кидать мяч» через 12 лет, в 1988-м, пересняли на Центральном телевидении, а еще через 12 — в Польше. По повести «Похищение чародея» в 1981 году был сделан двухсерийный телеспектакль в Ленинграде, а в 1989-м — полнометражный фильм в Свердловске. О свежем ремейке «Гостьи из будущего», фантэкшене «Сто лет тому вперед» (почти никак, впрочем, не пересекающемся с первоисточником), напоминать излишне — зато есть смысл отметить, что еще в этом году вышел сериал «Очевидное невероятное», основанный на цикле «Великий Гусляр».
В мемуарах, которые Булычев написал в 1999-м, за четыре года до смерти, он указал: «Заметного следа в кинематографе я не оставил». С тех пор число фильмов, мультфильмов и сериалов по его текстам увеличилось на десяток и приблизилось к полусотне — и явно продолжит расти.
Убежище
Кир Булычев стал советским фантастом номер один в начале 1980-х. Он получил сразу две Госпремии: за сценарии к «Тайне третьей планеты» и «Через тернии — к звездам», заодно раскрыв наконец-то псевдоним. А до этого о том, что мегапопулярные книжки пишет доктор наук, специализирующийся на Бирме, востоковед, мало кто знал.
Он оказался одним из немногих фантастов, публиковать которых и не стыдно, и безопасно: грандиозное достоинство для эпохи, в которую ответственные работники руководствовались лозунгом
«Фантастика — это или антисоветчина, или дерьмо» (сказано Борису Стругацкому одним ленинградским кинодеятелем) или «Я делю социальную фантастику на две части. Первую я отправляю в корзину, вторую — в КГБ» (сказано Игорю Можейко редактором «Молодой гвардии», единственного тогда профильного издателя новой отечественной фантастики).
Советский Союз в начале 1980-х переживал так называемую гонку на лафетах (череду похорон вождей) и неназываемую Афганскую войну, в отдельных регионах по просьбам трудящихся вводились талоны на масло и мясо. А школьников готовили к ядерной войне, то и дело выводя с уроков для тренировочных забегов до бомбоубежища — в большинстве случаев, правда, несуществующего. И долетавшие из-за железного занавеса вопли панков (они же, по версии советской пропаганды, носители упаднической мелкобуржуазной идеологии, а местами и неонацисты) «No future for me» как-то больно отзывались в неокрепших душах, и совсем не уверенностью в завтрашнем дне.
Олимпиада оказалась так себе заменой коммунизму, обещанному к 1980 году. Продовольственная программа на срок до 1990 года вдохновляла не особо, а более никакого привлекательного образа будущего самая передовая в мире идеология предложить так и не смогла. А Кир Булычев смог.
Он привел в каждый дом и во многие сны Алису Селезневу. И, что даже важнее, он стал основным источником интеллектуального развлечения, добрым собеседником и чутким пастырем для огромной армии советских подростков. Рассказы и повести Булычева печатались в большинстве детских газет и журналов, которые были общедоступными в отличие от книжек (особенно с рисунками Евгения Мигунова), при этом любой желающий мог попробовать себя в качестве соавтора. Игорь Можейко согласился на публикацию двух своих повестей в «Пионерской правде» в интерактивном режиме: в очередном куске автор учитывал предложения и пожелания, присланные пионерами по почте.
Перед вариантом, описанным в его книжках подробно и ярко, не могли устоять ни дети и их родители, ни любой нормальный человек: благополучный, яркий и очень интересный мир вообще без идеологии, в котором девочка может слетать не только в систему Медузы, но и за границу, красиво одеваться и легко бить олимпийские рекорды вековой давности, опускаться на морское дно в обнимку с дельфинами, сражаться с пиратами, дружить с Бабой-ягой, сидя общаться с училкой, знать все языки и вообще все на свете, при этом дружить с кем захочет — и с Ней Ничего Не Случится.
Это был мир частных интересов и подчеркнуто индивидуального развития, а не коллективного существования по принципу «большинство всегда право». Мир добрых людей, в которым злыми были только пираты, а глуповатыми — только роботы.
Мир, в котором хочется жить, как Полдень у Стругацких, только заточенный под детей младшего и среднего возраста. «Дадим шар земной детям»,— поет София Ротару, и никто не верит — но вдруг можно? Там все бесплатно, ништяк, и вообще не надо умирать, а на улицах стоят автоматы с халявным мороженым и газировкой всех сортов. При этом никакого коммунизма, капитализма и прочего истмата, никаких пионеров, комсомольцев, коммунаров и советской власти, никаких гигантских памятников Ленину над Свердловском, как у ранних Стругацких,— зато сталинский памятник Гоголю на одноименном бульваре заменен на дореволюционный, а сам бульвар превратился в джунгли с кипарисами, бананами и мартышками.
Такой подход был равнозначен команде «фас» для редакторов-охранителей и их кураторов. Но это в «Молодой гвардии» внутренние рецензенты отмечали: «Мы знаем, на что намекает автор, когда пишет, что над Красной площадью ползли темные тучи», а также указывали, что тайная цель создателя повести «Белые крылья Золушки» — дискредитация советских космонавтов. Такую рецензию, по словам Можейко, написал сам Александр Казанцев, старейший советский фантаст и по совместительству прообраз профессора Выбегалло из повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Требования издательства «Детская литература» были помягче, а цензурный пригляд за ним — порассеяннее.
Вообще говоря, сытое будущее, в котором беззаботные детишки скачут меж планет, давно стало общим местом советской фантастики — но у Виталия Губарева, Виталия Мелентьева и Анатолия Мошковского мир выходил совсем стерильно сказочным, герои — картонными, а действие — натужным.
Мир Алисы же получился у Булычева-Можейко естественным и достоверным.
Девочка с кэрролловским именем сделала страну чудес прекрасной и желанной.
Мало кто обратил внимание на то, что в исходном варианте песни про прекрасное далеко, прозвучавшем в «Гостье из будущего», голос звал не «в чудесные» (как во всех последующих перепевах и сборниках текстов), а «не в райские края».
Спросил голос в любом случае строго.
Вид на битву с высоты
Согласно популярной легенде, Кир Булычев появился на свет случайно: в 1967 году цензура сняла из очередного номера альманаха «Искатель» переводной рассказ, к которому уже была напечатана обложка с динозавром в стеклянной банке. Замена обложки стоила адских денег и депремирования редакции, потому молодой очеркист Можейко за ночь придумал фантастический рассказ на заданную тему, который подписал псевдонимом, собранным из имени жены и фамилии мамы — по свойственной ученым привычке не светить себя в неакадемических вылазках. Премия для редакции была спасена, а мировая литература получила нового автора.
Легенда, естественно, привирает. К 1967 году Можейко уже опубликовал четыре книжки, в том числе очень тиражную — про бирманского революционера Аун Сана в серии «Жизнь замечательных людей». Также он напечатал под псевдонимом Маун Сейн Джи пару фантастических рассказов, причем выдал их за перевод с бирманского. А главное — под псевдонимом Кирилл Булычев выпустил несколько рассказов про Алису.
А в качестве переводчика он засветился десятью годами раньше, когда опубликовал рассказ Артура Кларка, который перетолмачил вместе с другом детства и будущим коллегой Леонидом Седовым. Причем первоначально приятели пытались предложить издательству свой перевод некоторой никому не известной книжки про девочку, которая упала через кроличью нору в волшебную страну. Молодые люди не подозревали ни о культовом статусе этой книжки за пределами шестой части суши, ни о существовании как минимум четырех русских переводов. Но имя героини как минимум один из несостоявшихся переводчиков, очевидно, запомнил.
В любом случае Булычев, сперва Кирилл или Кир., потом просто Кир, родился уже опытным автором с поставленной рукой, широченным кругозором, структурным мышлением и очень узнаваемым стилем — емким и не простым даже, а упрощенным местами до почти откровенной глумливости. Но только почти.
Жизнь советского человека была подчинена множеству неписаных правил, которые заметно менялись от ведомства к ведомству и от десятилетия к десятилетию. Игорь Можейко рано их освоил — потому что иначе никак.
Как Айзека Азимова вспоминают на его малой родине
Он родился в семье прокурора Средневолжского края и коменданта Шлиссельбургской крепости. Впрочем, крепость к тому времени была превращена в химический склад, да и мать перед декретом ушла в запас, а вышла на работу уже рядовым сотрудником химинститута. Отец же вскоре занял пост главного арбитра СССР (должность, аналогичная председателю Высшего арбитражного суда), но к тому времени из семьи уже ушел. Отчима Игоря, прошедшего всю войну, убили в последний день Великой Отечественной. Игорь с сестрой и матерью к тому времени пережили бомбежки, эвакуацию, возвращение в Москву и голод.
Он поздно научился читать, рано влюбился в фантастику и начал сочинять, по комсомольскому призыву пошел на «специальный факультет для будущих разведчиков», который «назывался скромно — переводческий факультет иняза», дважды уклонился от призывов уже в КГБ (по окончании вуза и в качестве корреспондента АПН в Бирме) и сбежал в науку, которую с самого начала совмещал с научно-популярной публицистикой.
Как переводчик он поработал на объектах Зарубежстроя в Бирме, Гане и Ираке, как корреспондент журнала «Вокруг света» объездил самые экзотические окраины Союза, как переводчик-синхронист — Европу и США. «Со мной за руку поздоровался Азимов, со мной беседовал Харлан Эллисон, я слышал Саймака, спорил (так обнаглел) с Фредериком Полом, выступал на радио вместе с Лестером дель Реем, приятельствовал с Джеймсом Ганном, но главное — целые сутки пил с Гордоном Диксоном и Беном Бовой, не говоря уж о его славной красавице жене — Барбаре Бенсон»,— вспоминал Можейко. Такое, понятно, не снилось не только большинству маститых советских литераторов, но и так называемым гертрудам — Героям соцтруда, десятилетиями руководившим Союзами писателей.
Сам Можейко так и не вступил ни в Союз писателей, ни в КПСС, наотрез отказываясь от самых настойчивых приглашений. Объяснение «Считаю себя недостойным» со скрипом, но прокатывало. Когда не прокатывало, Можейко менял работу.
Это, кстати, позволяло ему не сбривать бороду, как назойливо советовали то вербовщики из госбезопасности, то высокие гости вроде космонавта Валентины Терешковой («Я как корреспондент АПН фотографировал космонавтов для нашей газеты. Одну фотографию из подаренных Валентине Терешковой она вернула, надписав так: «Пускай жена заставит тебя сбрить бороду. Ведь достоинства человека определяет характер, а не личность». Наша гостья полагала, что личность — это нос и уши»).
После 1970 года Можейко стал невыездным — зато не сел вместе с несколькими знакомыми, такими же страстными коллекционерами, получившими заметные сроки по «делу нумизматов» (десятки строк обвинительного заключения сводились к «такого-то числа подсудимый преступно обменял монету на монету»).
И продолжал писать.
Заповедник для академиков
Репутацию добрейшего сказочника подкрепляли внешность и детгизовская прописка Можейко, который вообще-то был довольно жестким автором. Первый же роман Булычева «Последняя война» был посвящен последствиям ядерного армагеддона — такое, пусть даже речь шла о другой планете, в советской литературе не поощрялось. Парой лет раньше сцена тактического ядерного удара была выброшена из журнального варианта «Обитаемого острова» Стругацких, а книжное издание заморозилось на два года. Выход «Последней войны» в той же «рамочке» (серия «Библиотека приключений и научной фантастики») как будто выбил пробку, так что «Обитаемый остров» был опубликован тоже, но столичного переиздания обе книги ждали потом 20 лет.
В повести «Похищение чародея» значительное место отведено квазидокументальным историям гениальных детей, убитых в детстве нацистами, погромщиками и косной родней. В прологе к повести «Любимец» трогательное свидание юной пары завершается словами: «Их испепелило». А главная героиня поздней повести «Чума на ваше поле!», сын которой умер от передозировки, обрекает на голодную смерть солидную часть человечества ради того, чтобы отомстить наркомафии.
Да и в интервью, а также в общении с недовольными читателями Булычев был весьма решителен: «Прошу вас: перестаньте меня читать. Берегите нервы». Себя он, впрочем, щадил еще меньше, уже в последние годы раз за разом поясняя: «У меня не было ни силы воли, ни отваги, ни решимости противопоставить себя властям. Да, я был двуличен. Писал кое-что для себя, для друзей. По натуре своей я не боец. Раз уж я жил в нашей стране, то ходил на работу в институт и был уверен, что помру при недостроенном социализме».
Почему ни одна антиутопия не обходится без параноика
Фраза про работу значима: цензурные неприятности время от времени сгущались не только над литературным фронтом, но и над вполне академическим. Показателен пример научно-популярной книги 1966 года о колонизаторах Юго-Восточной Азии «С крестом и мушкетом», которая читателей перепахала, а специалистов изумила глубиной и неординарностью. Можейко написал ее совместно с Леонидом Седовым и Владимиром Тюриным. Старый друг и видный кхмеролог Седов покинул Институт народов Азии после ввода войск организации Варшавского договора в Чехословакию, специалиста по Малайзии Тюрина объявили невозвращенцем и уволили 15 лет спустя — потом, впрочем, он благополучно вернулся и восстановился в должности. Книга никогда не переиздавалась.
Но Игорь Можейко опубликовал множество других научных и научно-популярных книг, в том числе касающихся не только основного предмета изучения — истории Мьянмы.
Тут пора отметить энциклопедию «Награды» (1998) и тот факт, что Можейко последние десять лет жизни на правах члена комиссии по государственным наградам при президенте разрабатывал современную наградную систему страны с опорой на орденские традиции Российской империи.
И особого упоминания заслуживает фундаментальное исследование пиратства «В Индийском океане» (потом выходило под названием «Пираты, корсары, рейдеры») его авторства, а также совершенно революционная монография «1185 год» — срез событий мировой истории за один год, сочтенный автором ключевым во многих смыслах.
Рецензенты с некоторым недоумением отмечали, что историку Можейко люди, их мотивы и чувства куда интереснее исторических процессов, движений масс и тем более необходимых любому советскому трактату цитат классиков марксизма-ленинизма (вызывающе проигнорированных даже в книге, вышедшей в 50-ю годовщину Октября).
Река Хронос
Писатель Булычев декларировал гуманизм с фирменной жесткостью. «В литературе нет ничего, кроме человека»,— объяснял он в древнем, 1980 года, интервью. В текстах Булычева, где полно чудес, перемещений во времени и пространстве, вторжений сказки в реальность и наоборот, нет ничего, кроме людей, вернее, характерной, по его словам, для фантастики триады «человек — общество — время». Поэтому он и переиздается массово до сих пор и, что существеннее, до сих пор массово читается — наряду с братьями Стругацкими и Владиславом Крапивиным. Другие звезды советской фантастики прошли проверку временем куда хуже.
Великий Гусляр и новейшие кинотренды
Сам Булычев подчеркнуто ставил себя на полочку пониже: «Если господь не дал мне таланта Толстого или Стругацких, то я до какой-то степени готов компенсировать этот свой недостаток трудом», при этом оговариваясь: «Обычно для фантастики я могу выкроить месяца два в году». После распада Советского Союза повод для оговорки, видимо, стал менее значимым. Во всяком случае, продуктивность автора выросла в разы, если не на порядок.
Всего Булычев, по собственным оценкам, написал с полсотни томов: дюжину составили научно-популярные книжки, столько же — детская фантастика, остальное — взрослая. На виду и на слуху, понятно, «Алисиада», почти 50 повестей, большей частью наколоченных в постперестроечные годы в откровенно пулеметном режиме. Активно переиздаются только первые пять-шесть из них, что неудивительно.
Почти так же популярен цикл про Великий Гусляр: сотня рассказов и семь повестей, то ироничных, то издевательских, о жителях провинциального городка, кишащего инопланетянами, изобилующего паранормальными явлениями и откровенной чертовщиной.
Поклонники олдскульной фантастики любят цикл «Павлыш» о космическом докторе, сталкивающемся с неразрешимыми, как правило, этическими проблемами.
Сам Булычев очень высоко ценил цикл «Река Хронос», игравший с развилками отечественной истории. Автор тяготел к таким играм всегда: еще в 1968 году он написал в стол повесть «Осечка-67» про нечаянных реконструкторов, отменяющих Октябрьскую революцию.
И все-таки в мировой литературе и в читательских сердцах Кир Булычев остается как гений рассказа — взрослого, психологического, про невозможность понять чужой разум и почувствовать чужую любовь и про лютую необходимость этого. Рассказы эти выдержаны в том же скуповатом стиле, совершенно не отвлекающем от незамысловатой поначалу истории, которая и завершается вполне безыскусно — но заставляет задохнуться на миг, потому что опознается как своя, больнючая, родная. И добрая.
Эти тексты мало кто называет любимыми и держит на кончиках пальцев для быстрого совета — но раз в несколько недель в соцсетях, мессенджерах и приватных беседах вдруг всплывает рассказ «Можно попросить Нину?», и как лавина срывается — все принимаются спрашивать друг друга: «А «Снегурочку» читали? «А «Корону профессора Козарина»? А «Красный олень — белый олень?»»
И список этот длится, и длится, и будет длиться.
На закате советской эпохи Булычев объяснял: «Я пишу только то, что мне интересно. Это непростительно с точки зрения читателя, любящего фантастику определенного стиля и направления. Но это не недостаток для меня».
Для нас тем более.
По прозвищу Кир
Тест о жизни и творчестве писателя-фантаста
Читать далее