Великий Новгород: миф об альтернативной истории России
Этот город выстроен так, будто находящийся в его центре кремль — невероятное сокровище, которое нельзя осквернять присутствием простых человеческих радостей, подпуская их ближе чем на километр. Только высокая духовность новгородской Софии, только думы о русской истории вокруг памятника тысячелетия. Тот же регламент — пространственная почтительность к древнерусским памятникам — соблюдается по всему городу. Это уникальная городская структура, и в известном смысле именно она кажется самой интересной чертой города.
Этот текст — часть проекта «Портреты русской цивилизации», в котором Григорий Ревзин рассказывает, как возникли главные города России, как они развивались, как выглядят сейчас и почему так вышло.
В 1862 году в Новгородском кремле был открыт памятник «Тысячелетие России» работы Михаила Осиповича Микешина. Поскольку в нем в краткой скульптурной форме резюмирована история государства, от призвания варягов до Крымской войны, то его используют как объект обязательного экскурсионного показа и рассказа об этой истории, а его изображения часто встречаются на разнообразной печатной продукции — от школьных дневников до маек. Это очень известное произведение. Менее известен контекст, в котором оно расположено. Оно стоит на старой дороге из Петербурга в Москву, которая входит в кремль через Воскресенские ворота и выходит через Пречистенскую арку, с одной стороны от него — Софийский собор и комплекс презануднейших епархиальных канцелярий, с другой — комплекс Присутственных мест, по сравнению с которыми епархиальные канцелярии выглядят все же довольно-таки затейливыми, живописными сооружениями.
И более ничего. Крайняя многочисленность и величественность событий, которые запечатлены на памятнике, мысленно настолько погружают в интенсивность русской истории, что мало кому приходит в голову удивиться тому, как пусто кругом. А это все же поразительно. Если зайти за здание Присутственных мест, то вы окажетесь на территории, где нет вообще никаких строений. И даже как бы и не было. Раскопки на территории детинца фиксируют какой-то удивительный пейзаж — с XVI по ХХ век культурный слой практически отсутствует, то есть никакой жизни тут и не было. Правда, по документам мы знаем, что тут были государствообразующие институции, Пыточный двор например, но его, видимо, строили без помпы, даже фундамента нет. Но даже если б и был, то при всей важности этого учреждения его как-то мало. Новгородский кремль — это большая территория, целый город, тут должны бы быть дома, улицы — и ничего. Вместо центра города поле, ухоженное, но пустое. Там одинокие граждане занимаются йогой. Интересно представить себе такое в Московском Кремле.
К востоку от кремля протекает Волхов, и берег занят огромным пляжем, как будто это не река, а Средиземное море. Хотя на самом деле немногие туристы приезжают в Новгород именно для пляжного отдыха. А с трех сторон кремль окружен обширнейшими парками шириной метров 300, в два раза шире, чем Александровский сад в Москве. И опять же это парк ухоженный, но более или менее пустой.
Это уникальный город, центр которого образует территория в 50 га, практически свободная от услуг и торговли. Причем это что-то идеологическое. Вообще-то Новгород — благополучное место, с торговлей, явно превышающей то, что ждешь от города с населением в 200 тыс., с кафе и ресторанами вполне столичного уровня. Помнится, в 2010-е годы Михаил Пиотровский провалил идею устроить на Дворцовой площади в Петербурге новогодний каток, мотивируя это тем, что в Эрмитаже рядом находятся выдающиеся произведения мировой живописи, кататься рядом с которыми и даже думать о катании на коньках кощунственно. Здесь что-то такое же.
Слов нет, древнерусское наследие Новгорода вполне достойно тех же мер символического пространственного почтения, что и полотна Рембрандта в Эрмитаже,— спорить с этим бессмысленно, следует принимать как данность. Абсолютное большинство храмов древнего Новгорода помещено в городской контекст, который можно назвать идеальным для экспонирования и экскурсионного изучения. Рядом с ними нет никаких строений, срублены деревья, они стоят на зеленых партерах, это очень удобно, очень красиво и достойно всяких похвал. По степени постриженности травы можно судить о ранге памятника — у Спаса Преображения на Ильине улице идеальный английский газон, а у Рождества Богородицы в Перыни в середине лета может случаться живописное разнотравье, свидетельствующее о том, что изучение этого памятника хотя и приветствуется, но является факультативным. Это город-музей, и хотелось бы, чтобы так было везде. Но, поймав себя на этом желании, следует вспомнить, что больше такого нет ни в одном древнерусском городе.
В принципе в России принят оптимистический взгляд на историю уничтоженных городов в том смысле, что на них это мало сказывается. Мы знаем, что в 1386 году Смоленск вымер весь, последние пять (по другим сведениям, десять) жителей вышли из него и заперли ворота снаружи. Мы знаем, как Москва сгорела в пожаре 1812 года. Но хотя эти события драматичны, через какие-то 20 лет все вполне восстанавливается и даже процветает. Так что очень сильно переживать как бы и не стоит — мало ли чего потребует историческая необходимость. Вероятно, поэтому мы и рушим города с известной легкостью. Но Новгород как раз исключение. После того как Иван Грозный уничтожил город в 1570 году, он, в общем-то, никогда не восстановился, это был великий город, а стал уездный. Бессмысленность и дикая лютость грозненского разорения — фактически это был геноцид новгородцев, при населении города в 30 тыс. человек минимальное количество казненных оценивается в 27 тыс.— заставили это место оцепенеть. И ничего даже отдаленно сравнимого с большим процветающим городом XII–XV веков оно больше из себя произвести не смогло.
Русское государство по результатам грозненского правления укрепилось необыкновенно — после Смуты (1611–1617) в городе осталось живыми 527 человек. «В Великом Новгороде Софийская сторона вся пуста и разорена до основания, а на Торговой… стороне также многие улицы и ряды пусты; в которых… улицах и есть жилишка, и тех немного: в улице человек по осьми и по десяти, да и те бедны и должны»,— пишут новгородцы в челобитной московскому князю. То, что наросло за век, было вычерпано Петром Великим сначала для нужд Северной войны, а потом для строительства Петербурга, после основания которого Новгород лишился всякого административного и военного значения. Некоторое оживление произошло при Екатерине, в правление генерал-губернатора графа Сиверса, но основные свои усилия он потратил на обустройство губернии, а в городе только построил Путевой дворец и Гостиный Двор на Торгу. Своеобразный расцвет Новгород пережил при Александре I, когда Аракчеев превратил его в центр военных поселений (из 17 тыс. населения 12 тыс. военные): огромное пустое место перед кремлем, из которого потом выросло полукольцо парков,— это плац-парад для войск.
Нужно понимать, каким был этот город. Понятно, что его каркас составляли древнерусские памятники, храмы, построенные до грозненского разорения, с небольшими вкраплениями XVII века. Но основная застройка — это обывательские дома, редко каменные двухэтажные, чаще деревянные, иногда просто избы. Мы хорошо себе представляем такие русские города, это нечто вроде Суздаля или Улан-Удэ. Но в отличие от них Новгород оказался под немецкой оккупацией (1941–1944), и он был разрушен. После освобождения памятники в течение следующего полувека реставрировали и восстанавливали, но жилой застройки здесь практически не осталось (из 2346 жилых домов сохранилось 40) и ее восстанавливать смысла не было. Это принципиальная особенность Новгорода — в нем практически нет ткани провинциального русского уездного города, в нем только два пласта — древнерусских шедевров и советской, сталинской прежде всего, застройки. Я думаю, именно поэтому он так необычно выглядит.
Генплан восстановления Новгорода делал Алексей Щусев (1945). Это очень грамотный генплан, и весь он подчинен памятникам древнерусской архитектуры. Щусев предложил строгую четырехэтажную застройку основных улиц — она сдержанная, по сути, фоновая, хотя при этом выполненная с большим достоинством. Акценты и разрывы — только на небольших площадях, скверах, где экспонируются древнерусские памятники. Щусев, как мне кажется, вспомнил тут о своей еще дореволюционной, мирискуснической влюбленности в Новгород и сделал работу неожиданно деликатную, вовсе не соответствующую его триумфальной послевоенной стилистике. Но, исходя из той же мирискуснической концепции, он не мог не соединить древнерусский город с современным. Центром всей этой композиции должен был быть новый Дом Советов, обком, поставленный на Софийской площади, куда сходятся все лучи радиальной планировки Софийской стороны. И этот обком он спроектировал в древнерусских формах. Получилось нечто похожее на здание Ссудной казны в Настасьинском переулке в Москве Владимира Покровского, построенное к 300-летию дома Романовых. Если бы проект был реализован, то фоновая застройка символически собралась бы к этому зданию, и город приобрел бы несколько театральные, оперные черты масштабной сцены в древнерусском стиле. Но так не получилось. Вместо щусевского появился типовой обком по проекту «Ленгипрокоммунстроя» (1955—1959), до того уже реализованный в Пензе, а потом повторенный в Липецке, Орле, Шахтах и Черкассах. Я бы сказал, это здание выстроено на страх агрессору. Оно очень артикулированно выражает образ физического раздавливания врага и к наследию Новгорода никакого отношения не имеет.
В 2013 году в Новгороде открылся технопарк Новгородского университета. К сожалению, я не знаю автора проекта. В сети можно найти сведения лишь о том, что инициаторами проекта стали губернатор Андрей Никитин и помощник президента Максим Орешкин, что выглядит несколько авторитарно: обычно архитекторов все же упоминают если не на сайте администрации, то хотя бы в областной прессе. Но так или иначе это очень хороший, даже неожиданно хороший, для нестоличного города проект, да и само строительство нового здания для провинциального университета — явление в постсоветской России не частое. Это простое, сдержанное, достойное, стеклянное здание технопарка, по сравнению с которым архитектура Сколково выглядит слишком витиеватой, менее связанной с наукой и технологиями. Расположено оно прямо напротив Зверина монастыря, а Покровский собор Зверина монастыря стоит на улице с характерным названием Бредова-Звериная, относится к числу тех, где площадка вокруг полностью очищена от всех строений, но травой заросла по пояс. Между идеальным стеклянным объемом университета и землей, на которой он стоит, есть как бы некий зазор, контраст, когда кажется, что новая архитектура — это научная лаборатория, которая собралась тут приземлиться, но не вполне осуществила свое намерение, зависла над землей из нежелания ее потревожить и что-то нарушить. Словом, подчеркнуто отстраненное здание.
Между щусевским генпланом и технопарком университета лежит 70 лет формирования современного понимания Новгорода. Два исключительных обстоятельства его формируют.
Во-первых, это открытие берестяных грамот, исключительное событие в русской археологии и изучении древнерусской истории. Школа их изучения, отмеченная именами академиков Артемия Арциховского, Валентина Янина, Андрея Зализняка,— это высший уровень русской гуманитарной науки. Нужно понимать, как это выглядит на местности, в городе. Хотя раскопки в Новгороде — это самый масштабный археологический проект в России, раскопано не больше 3% города. При этом уникальные находки появляются в разных частях Новгорода, так что в принципе вся территория города — это место, где зарыт клад. Ее нельзя касаться, по ней лучше и не ходить, чтобы ничего не потревожить и не нарушить. Причем это не столько мистическое отношение послушников исторической науки, сколько статус территории, закрепленный в юридических документах: в Новгороде нельзя ничего копать и строить без археологических исследований.
Во-вторых, это школа новгородской реставрации. Новгородские памятники очень пострадали в войну, реставрация длилась больше полувека и до сих пор не окончена, но помимо масштабов она впечатляет холодной научной скрупулезностью. В Москве, Владимире, Суздале так или иначе утвердилась школа художественной реставрации, предполагающая известное домысливание архитектором-реставратором образа здания, так сказать, по законам красоты,— это наследие еще дореволюционного опыта освоения Древней Руси, где реставратор — это одновременно ученый и художник. В результате многие хрестоматийные памятники Московского царства в реальности являются художественными произведениями реставраторов. В Новгороде этой отсебятины жестко не допускали, они восстанавливали только то, что можно было доказать со стопроцентной уверенностью, везде, где сомневались, предпочитали не восстанавливать, а консервировать, так что новгородские памятники продолжают нести на себе следы ранений и утрат, пусть и залеченных, но заметных. Московскую архитектуру украшают рюшки да кокошники, новгородскую — шрамы и травматические ампутации.
Вместе это сформировало особое отношение к городу, которое я бы назвал религиозно-медицинским. С одной стороны, это, разумеется, поклонение святыне. С другой — формой этого поклонения, своего рода ритуалом этого культа является лабораторное изучение, максимально корректное и объективное. И это очень чувствуется в городе. Например, в Суздале апофеозом радостного обращения к чуду древнерусского города является ежегодный День огурца (продукта, который Суздаль поставлял к царскому двору в XVII веке), причем овощ этот во время праздника используется по преимуществу как закуска. Ничего такого в Новгороде представить себе невозможно, хотя могли бы устроить веселые забавы в духе новгородских ушкуйников. Но тут формой приобщения горожан к истории являются официальные сообщения пресс-службы губернатора по радио и местному телевидению о находке очередной берестяной грамоты и попытки ее интерпретации. Например, в этом году была найдена грамота от некоего Прокши к некоему Нечаю, это пожелание, состоящее всего из одного слова — «Удавися». Многие нашли это примечательным в текущих обстоятельствах.
Административно-топографические реалии города, уничтоженного сначала Иваном Грозным, потом Аракчеевым, потом фашистами, оказались перетолкованы в соблюдение научной дистанции, чистоты изучения, своеобразной гигиены. Этот город лежит перед тобой, как тело на столе хирурга, так, чтобы все, что его окружает, было сведено к минимуму и тщательно обеззаражено. И здесь стоит задаться вопросом: это препарат чего?
Открытие берестяных грамот, помимо своего значения для изучения древнерусского языка, потому оказалось настолько значительным для всей России, что совпало с базовым мифом о Новгороде. Вот древнерусский город, который в XII веке был тотально грамотным, письма на бересте писали друг другу дети, купцы, дружинники, женщины — все. А не то что до ликвидации безграмотности советской властью народ читать не умел. И это тот самый город, который в 1136 году изгнал князя Всеволода Мстиславича и создал Новгородскую республику, которая просуществовала несколько веков,— это не было самодержавие. И это тот самый город, который входил в Ганзейский союз, был частью Европы, когда Москва была частью Орды. Даже тот же памятник тысячелетия, поставленный в 1862 году, тогда воспринимался как-то в связи с отменой крепостного права, а само тысячелетие, начавшееся призванием варягов, было в известной степени манифестацией России как западноевропейской страны — все же кем-кем, а азиатом Рюрик не был. И это тот самый город, в самих древних храмах которого есть нечто готическое. Там кажется, еще немного, и мост через Волхов стал бы торговым, как Понте Веккьо во Флоренции, и появились бы одно за другим палаццо вельмож, как Грановитая палата архиепископа Евфимия II в Новгородском кремле, и ратуша, как его же Часозвон там же — первые в России городские часы, и вот возник бы первый университет… И все это было потоплено в крови Иваном Грозным.
Это миф древнего Новгорода в невероятной чистоте, потому что после того, как миф убили, город развиваться перестал и поверх ничего не наросло. Это миф об альтернативной истории России, представленный как препарат для исследования. Вероятно, могло бы быть и как-то иначе, но тех, кто восстанавливал, изучал, создавал этот своеобразный артефакт, сама их подчеркнутая объективность и научная строгость, сама их отстраненность от предмета изучения, возможно, спасала от подозрений, что они сами этим мифом излишне увлечены. Научная дистанция стала принятой формой поведения.
Может, оно и к лучшему. В 1987 году в городе открылось новое здание театра драмы имени Достоевского, который долго строил архитектор Владимир Сомов,— проектирование началось в 1973-м (устная традиция приписывает здание Андрею Макаревичу (включен Минюстом РФ в реестр иноагентов), но он тут не был даже второй скрипкой, просто работал одним из десятка подмастерьев до того, как ушел в музыку и поэзию). В общем-то, это памятник советского модернизма, тут нет никаких сомнений. О нем снял прекрасный документальный фильм Андрей Розен. Но это довольно странное здание.
Построено оно так. Сомов берет формы древней новгородской архитектуры, и даже не только архитектуры — в интерьерах, мне кажется, читается, как выражался Кандинский, «вчувствование» во фрески Феофана Грека из церкви Спаса на Ильине улице — и переговаривает их на языке авангарда, иногда вставляя цитаты из Бранкузи и Ле Корбюзье. В принципе это много кто делал — Пикассо переговаривал таким образом африканскую скульптуру, а Ларионов русский лубок,— но я даже не уверен, что Сомов знал об этих опытах. Он был человек с сильным, но скорее природным, чем воспитанным талантом. И он пытался построить некий космический корабль духа, который вот сейчас, вобрав в себя всю силу взрыва древнерусского искусства и современных технологий, улетит в небеса. Или, наоборот, снизойдет с небес, добавив в силу атомного взрыва света православной духовности. В общем, это такой День огурца в форме лучших чаяний советской интеллигенции.
С точки зрения использования объекта, то есть внутреннего устройства театра, это здание — просто катастрофа. Кажется, оно спроектировано так, будто в нем взрыв-то уже произошел. Как человек, в свое время причастный к программе его реконструкции, я признаю свое полное поражение — я не успел придумать, как разумно использовать этот девайс, и не думаю, что смог бы. Скорее испытываю острожную радость, что меня из проекта быстро выкинули и удалось безболезненно унести ноги. Но у меня нет ни малейших сомнений в том, что Сомов — это человек большого масштаба, который пытался разбудить великий миф Новгорода. Разбить стену отчуждения и заставить тех, кто изучает этот миф, стать его героями. Кстати, 42-метровая стела перед театром, которая вдохновлена «Бесконечной колонной» Бранкузи, была демонтирована в 2009 году — официально из-за ветхости, но это вранье. Ее прозвали «стелой самоубийц», люди забирались на нее и прыгали, администрации это не нравилось.
В этом здании есть что-то латиноамериканское, что-то вроде фресок Сикейроса или фантазий Нимейера. Хотя, возможно, это впечатление навеяно сходством русской и латиноамериканской демократий с их вечными каудильо. Так или иначе в том, что миф альтернативной истории России можно разбудить, возникают обоснованные сомнения. Среда его отторгает, не говоря уже о том, что тут еще маячит фигура Ивана Грозного. Новгород — город, смысл которого определяют замороженные мечты об альтернативной истории. Это довольно редкий смысл, причем тут не совсем понятно, какой смысл важнее — альтернативность или замороженность. Сейчас, мне кажется, замороженность все же важнее. Я вот думаю, патриотизм ведь не обязательно должен быть горячим. Исходя из нормального распределения человеческих темпераментов должен рождаться такой хладнокровный, сдержанный патриотизм. Мне кажется, Новгород можно считать скрепой скорее флегматического патриотизма и таким образом и толковать его важность для современной русской истории.