Она совсем не изменилась.
Те же большие серые, немного печальные глаза, тот же шарм, та же улыбка. Тот же приятный акцент, который все так же завораживает. Та же откровенность, с которой она отвечает на любой вопрос. Ей нечего скрывать — всем уже все доказала. Эдита Пьеха — это звучит гордо. Вот уже 85 лет.
— Эдита Станиславовна, пять лет назад был у вас — такое впечатление, что ничего не изменилось. Но вам, конечно, виднее…
— Кое-что, конечно, изменилось. Меньше стало озорства, которое пять лет назад еще было мне присуще. Сейчас уже какая-то степенность берет верх. Другое дело, что по своему складу я человек неуверенный в себе. Все время иду-иду, думаю: ой, наверное, не так, — остановлюсь, еще подумаю…
— Концертов сейчас немного у вас?
— По-всякому бывает. В Ленинграде я завела себе две традиции. Во-первых, даю концерт в день рождения… И это у меня позаимствовали, не спросив — все артисты теперь любят свои дни рождения справлять вместе с публикой…
— А вы были первой?
— Да! Но я не такая гениальная, как может показаться. Помню просто, как Фрэнк Синатра в каком-то большом ресторане отмечал свой день рождения. Подумала тогда: а почему мне так не сделать? Было у нас заведение под названием «Голливуд», и я выбросила такую афишу: «День рождения в Голливуде!» Потом подумала: а зачем в ресторане? Можно же сделать в концертном зале. И пошла афиша — «День рождения вместе с вами!»
Это первая традиция, а вторая — творческий отчет перед Новым годом, 30 декабря. Еще иногда меня приглашают участвовать в сборных концертах, но сольных у меня только два. Я не хочу никому навязывать себя, не хочется, чтобы публика говорила: «Ой, опять эта Пьеха». Надо: «О, Пьеха! Пойдем на Пьеху!» То есть я хочу, чтобы люди привыкли к тому, что я дарю им праздник… Гастроли тоже бывают. Но так, как было раньше — круглый год поездки, — конечно, уже нет.
— В материальном плане от этого не страдаете?
— Вы знаете, я не привыкла быть богатой. Даже просто состоятельной. Когда было много концертов, очень мало платили. Когда их стало меньше, гонорары возросли. Поэтому не могу сказать, что мне не хватает денег.
Была такая песня, которая дала мне пропуск на советскую эстраду — «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». Так вот: и второго мужа, и третьего я придумала себе, и никто из них не смог стать таким, как я хотела. А уж после третьего аппетит у меня закончился, придумывать никого себе больше не стала. Идеал же не вылепишь. Да и нет его, наверное…
— А на корпоративы вас приглашают?
— Да. Раза два или три было такое даже, что — «Ах, такой гонорар предлагаете!? Это не про меня». Мне говорили: «Берите, пока не передумали». То есть иногда меня балуют богатые люди.
— Некоторые артисты говорят, что это унизительно, что они ощущают себя «закуской к пиву».
— Нет-нет, я все ставлю на свои места. Впервые в жизни в ресторане выступить меня пригласил Шуфутинский. В 1985 году я ездила с коллективом в Штаты. Тогда мы все думали: «О-о-о! В Америку!» Платили 50 долларов за концерт — «Какие деньги!» И тут Шуфутинский говорит: «Я вам заплачу больше, но в ресторане у меня споете». Я: «Как! Я буду петь в ресторане!? Это же кабак!..» — «Нет, это не кабак, там сидят люди, которые тоже хотят вас послушать».
Помню, вышла на сцену, смотрю: сидят, разговаривают. Спела первую песню. Перед второй говорю: «Знаете что, давайте так: я вам спою еще три песни, потом уйду — и разговаривайте, продолжайте кушать. Позже опять выйду — мне некуда торопиться, могу хоть всю ночь петь. Но вы, пожалуйста, слушайте меня — я для этого через океан летела». «Браво! Молодец!» И после этого я такие условия стала ставить. Вот меня приглашают в ресторан, я, во-первых, не стою на сцене — спускаюсь сразу в зал. Женщины тут же начинают рассматривать меня: «Ой, а у нее морщин не так уж много! А она ведь старше меня!» Все — рюмки отставлены в сторону. Мужики думают: а ничего еще бабка! И тут же начинают попутно и слушать. Это самое главное. И пока меня слушают, я имею право выходить на сцену.
— Все большие певцы рано или поздно прощаются со сценой…
— Когда меня перестанут слушать, когда скажут: «К сожалению, только половина зала продана», я сама решу: ну, значит, пора уходить.
— Говорят, Иосиф Давыдович Кобзон за вами когда-то ухаживал…
— Да. Но, вы знаете, я от него бежала. И он мне сказал: «Ты об этом пожалеешь». Причем как все было. Он позвонил в тот день, когда я развелась с Броневицким — первый звонок был от Кобзона. Говорит: «Ты будешь теперь работать со мной». — «Что?! Я ушла от Сан Саныча Броневицкого, чтобы к тебе уйти? Не-е-ет! Я ушла из «Дружбы», от Сан Саныча, чтобы попробовать себя лично утвердить, а не быть у тебя в антураже». Он говорит: «Я тебе предложение сделал: работать у меня, со мной…». — «Нет, я не буду у тебя работать». — «Ты об этом пожалеешь».
— Извините, а предложение работать — это что, говорит и обо всем остальном?
— Наверное. Но это не про меня. Кобзон перестал со мной здороваться, в сборных концертах встречались — отворачивался. И тут в 88-м году мы пересекаемся с ним в Афганистане. В честь нас, артистов, в посольстве был торжественный обед. Сидим за столом, вдруг Иосиф встает, открывает сумку: вот, говорит, пластинки вам свои привез, книжки интересные, сувениры — послу, посольству, все подписал. Ой, думаю, а я не сообразила подарки привезти: ехала же к солдатам выступать, а не в посольстве обедать. Короче, чувствовала себя некомфортно — сижу, опустив голову.
Я знаю, что во всем важна мера. Чувствую интуитивно, сколько надо петь. Мой звукорежиссер говорит: «Эдита Станиславовна, нам бы не переборщить. Чтоб только публика не убежала в гардероб». Вот не было еще случая, чтобы публика сбежала!
Вдруг в зал заходит женщина. Красиво одетая. В черном платье, и почему-то тапки у нее на ногах. Кобзон вскакивает: «Здравствуйте, вы супруга посла?» — «Нет, — говорит, — я официантка». Он сел. Дальше посол встает и говорит: «Моя семья очень любит песни в исполнении… — Кобзон голову поднял, уже приготовился встать. — Эдиты Пьехи». Все — после этого Иосиф стал здороваться… Нет, про Кобзона я могу говорить только хорошее. Это человек тоже от Бога, но нам было не по пути. Он хотел меня приватизировать, но не получилось. Потому что я полька, у меня чувство собственного достоинства на первом месте.
— При Сан Саныче попыток посягать на вас: на артистку или на женщину — не было?
— Были. Не помню, как вышло — где-то мы встретились с ансамблем скрипачей Большого театра. Это было очень давно, в начале 60-х, я только-только родила Илону. Сан Саныч аранжировал несколько песен с этим ансамблем, я их записала на фирме «Мелодия». И когда шла запись, руководитель этого ансамбля стал так на меня смотреть! Однажды говорит: «А вы уходите от Броневицкого, давайте выступать с нами. Я вам создам комфорт, будете по заграницам ездить — мне очень нравится ваш вокал…» Говорю: «Я замужем! У меня есть муж — руководитель, отец моей дочки. Вы что!» На этом закончили. Он умный был дяденька, сразу же сдался.
— Но вы же были такой яркой, необычной, западной, с шармом. Неужели не окружали многочисленные поклонники, желавшие чего-то большего?
— Вы знаете, я удивилась: на концертах цветы мне дарят дети и женщины. А мужчины — очень редко. Поделилась мыслями с одним своим знакомым, он сказал: «А вы знаете, сколько мужчин не хотят стоять в очереди?» То есть у мужчин, которым, может быть, я нравилась, была какая-то своя гордость. Каждый думал, что у меня море поклонников.
А я никого не подпускала, потому что не хотела сцен ревности Сан Саныча, который был патологически ревнивым человеком. Ему было достаточно того, что на меня кто-то посмотрел или сказал: «Ой, Эдиточка, как хорошо вы выглядите». Все — сразу: «Ну-ка иди сюда! У тебя что с ним?» И это привело к тому, что все-таки после двадцати лет я сказала: хватит, не хочу больше слушать это все.
— Тяжело было жить с Броневицким?
— Нет, интересно очень. Он же был таким талантливым! Шура поторопился родиться, понимаете. Если бы позже появился на свет, добился бы гораздо большего. А в то время ему постоянно обрезали крылья. Он же делал аранжировки, которых до него не было и в помине. Когда у нас репетиции шли, даже чихнуть нельзя было — «Перерыв объявлю — будете чихать». То есть он был узурпатором: требовательным, жестким. Но это было безумно интересно.
— На работе — да, а дома-то, наверное, — ужас?
— А у нас дом был? У нас была работа. «Работа, песни, города, и только так, и не иначе». Поезда, гостиницы, чемоданы. У нас отпуска-то практически не было, потому что в сезон отпусков мы по месяцу работали в Сочи и в Ялте.
У Сан Саныча всегда с собой была маленькая фляжка коньячку. Для расширения сосудов. Если чувствовал: что-то не в порядке — сразу глоток делал. А тут получилось так, что на гастролях в Нальчике Романовская (вторая его жена) заперла Шуру на ключ. Не специально, конечно, — просто пошла к ребятам кутить (Сан Санычу это было уже не так интересно). Сказала: ты будешь спать: чтобы тебя не будить, я возьму ключ и открою. А Шуре ночью плохо стало. Он упал у дверей с телефонной трубкой, так и не дождавшись помощи. Понимаете, это его судьба, я не виновата…
— А вам не хотелось нормальной семьи, уютного дома?
— Конечно, хотелось, поэтому и попробовала второй раз выйти замуж…
— Вот вы сказали, что все время сомневаетесь. Но для того, чтобы решиться на развод после двадцати лет совместной жизни, нужно быть очень решительным человеком.
— А у меня тогда фантазия что-то разыгралась. Думала: а почему в день рождения он цветы мне не дарит? Спрашиваю — отвечает: «Ты же вечером на концерте получишь цветы, мои-то тебе зачем?» Или я ему говорю: «Ты мне изменяешь, я знаю, мне швейцар передал». — «Ну и что? Я ведь мужчина. Но я же тебя люблю! А это — просто так…» То есть у него была совершенно другая философия жизни…
Шура мне кличку дал: «Ты, говорит, жираф, до тебя очень долго доходит». Но когда до меня все это дошло: что он изменяет, а меня ревнует без повода, что у меня день рождения, а он считает: пусть чужие люди поздравляют, — я сказала: хватит.
— Много слез было по этому поводу?
— Нет, я научилась не плакать. Зачем? Умела трезво жить теми радостями, которые получала от публики, и ограничилась этим вакуумом. Да, потом захотелось попробовать других радостей. Но они оказались несовместимы с моей профессией. Потому что два последующих моих мужа женились на артистке Пьехе, а не на женщине…
А Сан Саныч все сразу понял. Даже просился обратно, говорил: я буду другим, перестану ревновать, ты меня не узнаешь. Понял, что со мной было интереснее. Потому что мы были творческим союзом.
— Его смерть стала для вас трагедией?
— Очень больно было. Но я умею боль терпеть, и не показывать, что мне больно. Уход Шуры стал трагедией для его мамы, которая пережила сына.
На похоронах, помню, Илонка, Эрика Карловна и я стояли в сторонке. А его вторая жена, которая ему изменяла, бросалась на гроб, кричала: «Откройте мне крышку, я хочу попрощаться!» А потом довольно быстренько вышла замуж за какого-то немца и уехала. Но это не важно, я никому не судья…
Топовым певцам будет очень трудно отвыкнуть от огромных гонораров. Я всегда представляю себе, как им там на высоте живется: дышать тяжело, высоко оторвались от земли. Но оттуда же они упадут, в конце концов, больно будет. А мне это не угрожает, я никогда не поднималась на слишком большую высоту. Поэтому не хочу, чтобы меня называли звездой. Звезды — они там, на небе. А я шахтерская девочка, я реальная, хожу по земле.
— В последние месяцы жизни Броневицкого вы общались с ним?
— Да, мы встречались на гастролях в Сочи. Стас был со мной. «О, это мой внук? Ай-ай-ай, дожил все-таки до внука… Знаешь, что тебе скажу, только не подумай плохо: у меня нет денег, она мне не дает — угости коньячком». Я удивилась: «Как не дает? Шура, на тебя это не похоже». — «Ну, угости». А она у него все деньги отнимала… Потом они были на моем юбилейном концерте — я пригласила их в зал. Когда все закончилось, он подошел ко мне, слезы вытирает. «Что с тобой?» — «Я такой дурак! Даже не знал, что ты так хорошо поешь!» Понимаете, он меня учил, учил, учил, а главная его цель была — сделать меня еще лучше. И его требовательность казалась бесконечной, он никогда не был доволен мною и не мог оценить…
Но память о Сан Саныче не умрет во мне, потому что он сделал очень много для меня, подарил мне судьбу, считайте. Единственное — вот эти его недостатки: эта ревность, эта мужская распущенность. «Я тебя только люблю, а это — просто так». Если бы над собой поработал, если бы искоренил, мог бы продлить нашу жизнь, и сам бы жил еще долго.
— Эдита Станиславовна, три мужа было у вас. И все они после расставания с вами вскоре умирали…
— Это не моя вина. Хотя, может быть, я была тем аккумулятором, который их подпитывал, не знаю. Сан Саныч умер от тромба. Второй муж, вернувшись к первой жене своей, — от разрыва сердца. Но он очень любил водочку. А третий — от инсульта. Я ни при чем здесь — мы были уже в разводе, и не один год.
— Эдита Станиславовна, а о будущем вы думаете?
— Ой, боюсь загадывать. Вы знаете, меня ведь уже хоронили. И не раз. В начале 60-х с венками приходили на 5-ю Советскую. Встревоженная, с плачами, с всхлипами звонит Эрика Карловна: «Мне Эдиту! Мне к телефону!..» — «Мама, это я». — «Нет, я не верю! Венки принесли, панихиду объявили по радио». Представляете? А оказывается, таксисты распустили слух. Дело в том, что у меня была хроническая пневмония, я ездила в Институт радиологии и пульмонологии, где еще от рака лечат. После каждого концерта меня возили туда на процедуры, пневмония так и не отступала. Потом я уехала на гастроли, таксистов перестала вызывать. И они решили: все, нет больше Пьехи.
Это первый случай. Второй — перед 60-летием статьи появились, будто бы я тяжело больна. Перед 70-летием — что это мой последний концерт, что я ухожу со сцены. И вот недавно мне звонит поклонник из Чимкента: «Эдита Станиславовна, неужели вы заболели? У нас огромная статья, что вы тяжело больны». Что дальше? Не знаю. Но так легко я не сдамся…