«Адепты красного. Малявин & Архипов» в Третьяковской галерее
В Третьяковской галерее проходит выставка «Адепты красного. Малявин & Архипов». Она посвящена известным в начале ХХ века авторам, которых помнят в основном по изображениям крестьянок в красных платьях — хотя любить их стоит не за это. Рассказывает Алексей Мокроусов.
Когда на выставке сходятся два художника, сразу возникает три проблемы. Как разместить, чтобы никого не обидеть, куда поставить акцент, чтобы выглядело цельно, и каких выбрать современников, чтобы разобраться с контекстом.
Филипп Малявин (1869–1940) и Абрам Архипов (1862–1930) могут быть довольны своей первой — пусть и совместной — персональной выставкой в Третьяковской галерее: в Инженерном корпусе обоих показали от души, представительно и с редкостями — работами из частных собраний и музеев, чьи коллекции нечасто гостят в Москве. Каждому дали по отдельному залу, а хиты обоих с обилием красного свели в еще одном, центральном. Любовь к красному, конечно, их объединяет, как и биографии — оба из крестьян, оба связаны с рязанским краем (Архипов там родился, Малявин построил мастерскую), обоих привечал дягилевский «Мир искусства». А что до контекста, то его на наших выставках давно не любят, так что и тут обошлось.
Когда Малявин получил в 1900 году за картину «Смех» золотую медаль Всемирной выставки в Париже, скандал в России был нешуточный. Все ждали наград передвижникам или хотя бы Рериху, а тут бывший афонский послушник! За два года до этого в Петербурге Академия художеств «Смех» отвергла, и только борьба Репина за ученика спасла того от позора.
Жизнь Архипова была спокойнее. Его считали «технарем», мастеровитым, но без звезд с неба. Поэтичные пейзажи его не особенно ценили, на художественные вторжения в политику внимания не обращали — хотя этюды для картины «По этапам» хороши; сама картина утеряна, как и ценимое Нестеровым полотно «После погрома». Если бы не цикл изображений баб в красном, на нынешней выставке ему бы вряд ли быть. По большому счету, кроме крестьянских корней, рязанщины и страсти к красному и белозубым улыбкам, белозубым настолько, что выставку можно было бы назвать «Красное и белое», много ли общего у двух художников?
«Мирискусники» считали, что немногое, и хотя выставляли обоих, предпочитали Малявина. К нему тянулись и политики, для которых слава не тускнеет с годами. В 1902-м приглашение на Венецианскую биеннале ему посылал сам президент выставки — с обещанием показать «Смех» в самых выгодных условиях. «Смех» тогда купил местный музей Ca Pesaro, в Лаврушинском его место главного хита занимает «Вихрь» 1906 года. Но европейские критики быстро посуровели — одни обвиняли Малявина во вторичности, другие, как художник-метафизик Карло Карра в 1920-е, писали о ложности псевдорусского стиля, который и в начале века был скорее диковиной, самоповторения же в 1920–30-е годы смотрелись уже чудовищным анахронизмом. Это не мешало финансовым успехам Малявина в эмиграции, хоть он отказывался от заманчивых предложений рисовать других веселых крестьянок, чешских или провансальских. Просторное парижское ателье было полно именитых гостей, в феврале 1933-го парижская пресса извещала, что в Белграде король Александр посетил выставку Малявина; в королевской коллекции были его работы.
Но есть другой Малявин — Малявин портретов, то брутальных, то светских, то поверхностных, то впечатляющих. Портрет чешского премьер-министра Карела Крамаржа (1929) с телефонной трубкой — парадное высказывание, готовая обложка цветного еженедельника, лучшее доказательство тезиса Александра Бенуа: Малявин — геркулес в живописи, даже репинские портреты робки против его «Баб», но его блестящий фейерверк отдает легкомыслием. К счастью, есть у Малявина и портреты интереснее, даже если светскость в них не вяжется с профессией изображенных. Одни посвящены коллегам-художникам — те решительно не похожи на людей искусства. Великий график Остроумова-Лебедева — какая-то курсистка. Молодой Грабарь — ни дать ни взять успешный финансист или ученый сухарь. Лишь «Портрет А. С. Боткиной в детстве» — конечно же, в красном — провидчески заглядывает в будущее: очаровательная кокетка станет актрисой и педагогом, женой режиссера Льва Кулешова. Есть поразительный «черный» портрет скульптора Беклемишева, вытащившего Малявина с Афона в Петербург,— и салонный портрет балерины Александры Балашовой. В нем замечательно все, кроме лица — что для портрета звучит убийственной характеристикой, тем более что у Балашовой, судя по фотографиям, была драматичная мимика скорее актрисы, чем балерины. Малявин же рисует куклу, холодную и безжизненную. Может, им двигало желание удовлетворить заказчика, польстить модели, но это унылое удовлетворение и неискренняя лесть.
Архипов, оставшись дома и об эмиграции не помышляя, тоже не совершал рывков. Он выживал с трудом — и идеологически, и финансово. Вступил в Ассоциацию художников революционной России, эпоху великого перелома встречал полотнами счастливых улыбчивых девушек, обдуваемых не столько ветром истории, сколько будущих фильмов-сказок о лубочной Руси. Правда, незадолго до смерти из АХРР все-таки вышел — тяжело болел в то время, видимо, решил напоследок не брать грех на душу.
Малявина же в грехах подозревали другие: в 1940-м его арестовали в Бельгии по обвинению в шпионаже, потом отпустили, но домой, в Ниццу, он добирался долго, до французской границы шел пешком, заболел, умер в больнице. И в этом смысле тоже стал жертвой истории — той самой, которую так успешно не замечал в своих картинах.