Константин Селин о своем фильме «Живой» и памяти о войне
В ограниченном прокате идет «Живой» Константина Селина, документальный фильм о создании масштабной инсталляции «Пропавшие в кинохронике» в павильоне «Ленфильма», посвященной Второй мировой войне, и ее авторе — поисковике Дмитрии Поштаренко. «Живой» снят фондом «Пример интонации» Александра Сокурова, который выступил художественным руководителем фильма, в прошлом году картина собрала множество призов на российских фестивалях, а также была удостоена премии «Лавр» и премии имени Дзиги Вертова как лучший документальный фильм года. Об одержимости прошлым, о яме на Невском пятачке и оживших скульптурах Константин Селин рассказал Константину Шавловскому.
Я иногда сотрудничаю с разными изданиями, однажды получил задание снять сюжет про военно-патриотическую экспозицию в Ленобласти. Скажу честно, что не очень люблю посещать такие места, мне совсем не близка вся эта милитаристская тематика, которая в нашей стране очень сильно отдает политической конъюнктурой. Когда я приехал туда с камерой, то увидел ровно то, что и ожидал: траншеи, окопы, да еще и скульптуры военных в натуральную величину. Выглядело жутковато. А мне же надо было снять что-то человеческое. И тут я увидел парня, который как-то странно смотрел на этих кукол, поправлял им головные уборы, заглядывал им в глаза — в этом было что-то особенное. Выяснилось, что он и есть автор всей экспозиции. Мы с ним ровесники почти, он 1990-го, а я 1989-го, и я тогда еще подумал: молодой парень же, зачем ему это все? С тех пор мы подружились. Я сразу почувствовал, что между ним и тем, что он делает, есть какая-то напряженность, какая-то загадка, которая меняла волновала. И я стал время от времени его снимать. Приезжал к нему, когда он строил на «Севкабеле» большую панораму «Дорога через войну», визуально это все было очень интересно, как они там собирают этих кукол по частям. Я снимал, но не знал, что с этим делать. И все время Диме так и говорил: знаешь, я бы хотел сделать кино с тобой, но только не знаю пока про что.
Когда он взял меня с собой на раскопки на Невский пятачок. До этого я никогда не видел, как работают поисковики. Мы приехали, а там уже вырыта траншея и уже нашли «столько-то целых, столько-то по частям». Это значит, что нашли останки немецких и советских солдат — кости там все перемешаны в этой рыжей глине. И я очутился в этой яме. Стою там с камерой, снимаю Диму и других ребят и думаю: а что вообще происходит? Где я нахожусь? Потом я снял, как они нашли медальон,— эти кадры есть в самом начале фильма,— и у этих безымянных костей вдруг появилось имя, за которым выросла чья-то судьба. И я понял, что могу и должен передать на экране не тот патриотический угар, которым наполнены государственные праздники и военные музеи, а вот это чувство, когда ты видишь, как из земли вырастает история без вести пропавшего человека, оказавшегося в воронке огромной катастрофы. Показать, как этот человек оказался брошен современниками, как он на самом деле никому не нужен и сейчас, кроме горстки энтузиастов, стоящих со мной в этой яме. И как эти ребята, мои ровесники, возвращают его к жизни, по его образу и подобию делая из него скульптуру для экспозиции, с благими намерениями совершенно, и чем они оборачиваются? Что это за действие такое, какой религии это принадлежит? Как это воспринимать? И что я могу сделать для тех, кто остался бы лежать забытым в этой сырой земле? Вот когда у меня появились эти вопросы, я и почувствовал, в каком направлении следует двигаться.
У меня было такое желание. Я монтировал фильм, намеренно не делая акценты на тех или иных эпизодах, я хотел дать возможность зрителю увидеть и почувствовать всю сложность и противоречивость того, что он видит на экране. Но после 24 февраля мне очень захотелось проговорить какие-то вещи гораздо жестче. И я даже в монтаже что-то пытался делать, но как только я прикасался к нему с новым знанием о будущем, то все, что было сложено, разрушалось. Мы больше не думали о лежащих там, в той яме, потому что уже много лежащих здесь. И в конце концов я понял, что не буду ничего менять. Что фильм сложился в том времени и так, как он сложился. Мне важно было, чтобы зритель мог вместе со мной заглянуть в глаза этим скульптурам и увидеть в них вопрос, который увидел я. Для меня самым удивительным в создании этих панорам был момент, когда художник наносит последний блик на глаза кукол. В их взгляде я читал вопрос: «Для чего и зачем вы снова нас сюда вызываете?» Ответ на этот вопрос нужно искать за рамками кадра — и мы его уже знаем. К сожалению.
Да, я хотел, чтобы зрители увидели, как они оживают и как вместе с ними оживает память о войне. Я хотел показать, что, оживляя прошлое, мы несем ответственность за это.
Мне не кажется, что это фильм-портрет, но я, безусловно, с огромным вниманием и уважением отношусь к Диме и к тому, что он делает. Есть люди, пропавшие без вести много лет назад, есть Дима, который их находит, и есть политика памяти, то, что происходит в обществе с памятью о войне. Это все слои фильма, с которыми я работал. И мне совершенно не хотелось снимать хоррор, хотя я и понимаю, как его можно было бы на этом материале снять.
О том, как мы жили до 24 февраля 2022 года, как работали с памятью, как выбирали такую форму репрезентации, как интерпретировали события прошлого. Но, помимо этого, в фильме есть то, с чего он начался,— там есть эта яма и брошенные в ней кости. Эта яма, как и слова Виктора Петровича Астафьева о том, что 9 Мая вовсе не радостный праздник, а день поминовения погибших и день покаяния, которого так и не произошло. Это то, что волновало меня как режиссера и как человека.
Думаю, этот вопрос лучше задать авторам экспозиции. Для них сейчас это важный вопрос.
Конечно, и это конфликт между живым и мертвым, между прошлым и настоящим, и в фильме он, мне кажется, отражен. Но я не проговариваю его впрямую, потому что реальность сложнее и моих интерпретаций в том числе. До того, как фильму повезло получить поддержку у фонда «Пример интонации», у меня были беседы с европейскими продюсерами, которые хотели вытащить на первый план политическую составляющую: кто финансирует эту панораму, чьи деньги за этим стоят, как создается политическая конъюнктура в России. Я не хотел снимать такой фильм. Поэтому мне очень помог Александр Николаевич Сокуров, беседы с ним о будущем фильме. Он не раз прикасался к теме Второй мировой войны в своем творчестве, он очень много об этом думает и знает, и он поддерживал меня в том, чтобы я шел своим путем и искал глубже.
Да, к сожалению, это так. Возможно, я не сильно защитил свой фильм прямым авторским высказыванием, чтобы сразу было ясно, где белое, а где черное. Но, мне кажется, это может быть и его преимуществом, потому что светлое чувство, которое я заложил в основание фильма, может быть, и есть лекарство, которое сейчас очень необходимо людям. Ведь мы сейчас глубоко больны.
Противостоять, наверное, нет. А вот лечить, залечивать раны — да. И предупреждать, выявлять симптомы, предлагая какое-то свое видение курса лечения. И конечно, говорить правду — вот самая горькая пилюля, которая должна быть в нашем рационе.
Да. Но конкретно в этом случае я хорошо понимал, что я снимаю. Я снимал разное отношение к памяти о войне. И монолог Астафьева о покаянии идет как раз встык с этой речью экскурсовода и детьми, которые играют с автоматами.
Вы все правильно увидели. Это и мой вопрос к Диме: видит ли он это? Видит ли он, как его энтузиазм, его искренность могут быть использованы? Потому что я-то это вижу, и я поэтому этот эпизод и оставил, чтобы зритель видел объемную картину действий, которые он совершает, и последствий, которые за этими действиями стоят. И то, что он, конечно, несет ответственность за этих своих «детей».
У меня есть два ответа, один — очень простой и конкретный, а второй — мистический. Начну с простого и очевидного: идеология нашего настоящего основана на прошлом, и особенно сейчас это уже видно абсолютно всем. Причем на непроработанном прошлом, неотпущенном, непонятом. Прошлом, чьи темные стороны забыты, они намеренно вымарываются из памяти, и буквально на наших глазах черное становится белым. И когда Евдокия, племянница бойца, перезахороненного Димой на Невском пятачке, приезжает на его могилу, она среди прочего говорит: зря ты сражался, потому мы развалили Советский Союз. Это страшные слова, и самое страшное в них — искренность, с которой она их произносит.
А второй ответ — он уже касается именно самого героя. Он связан какой-то ментальной силой с теми, кто под землей, как будто они ему всю жизнь стучат: «Мы тут, мы тут, мы тут» — и он их слышит. Может быть, не совсем понимает, о чем они его просят, но точно слышит. Они как будто его выбрали. Когда мы были на Невском пятачке, сидели на лавочке, и там стела стоит такая красивая, памяти павших бойцов. И Дима вдруг говорит, что под этой лавочкой буквально он нашел останки солдата. Начали копать дальше, а там еще и еще — и оказалась, что там целая траншея, где двадцать солдат лежали. У него даже есть монолог в фильме, где он говорит, что после смерти он их всех там встретит, они ему скажут: «Здорово!» Вот мне интересно, что они ему скажут после? Потому что выражение лица у них сейчас не очень приветливое. Без улыбки.